Сингапурский квартет - Валериан Скворцов

"...Март 1975 года выдался в Кампучии жарким. Раскаленное солнце сухого сезона сжигает траву и листья латаний. Буреет и жухнет бамбук. Скрипуче трутся друг о друга его потерявшие сочность стебли. Иссохло озеро Тонлесап, обмелел Меконг, и там, где обычно ходят суда, песчаные языки зализывают фарватер. А здесь, у южных застав Пномпеня, река представляется адом. Течение тащит чадящие пятна мазута, волочит полузатонувшие баржи и боевые катера, сквозной огонь крупнокалиберных пулеметов прошивает берега в обе стороны и косит сахарные пальмы..."

Едва успел отправить, как газета потребовала - "Еще!" И, сумев заполучить в Ханое разрешение лететь в захваченный коммунистами Дананг у людей, чьи права и обязанности с трудом угадывались, но через которых и добывались места в военных транспортниках, он помчался туда, а из Дананга, на ломавшемся каждые сто километров наемном "рено", рванул в сдававшийся красным Сайгон... Не беда, что взявший с места танк антенной, словно хлыстом, расколол ветровое стекло машины, покрывшееся "изморозью" нераспавшихся осколков... Не беда, что спал, сторожась змей и прочей нечисти, на крыше "рено"... Не беда, что от пота и грязи синевато-золотистые пятна расползались под мышками и в паху, что болел живот и рвало... Он зарабатывал не только деньги, но ещё и право когда-нибудь, хоть через несколько лет, приехать в Россию насовсем.

Теперь, состарившись, он и осуществлял это право. В другой России. Где иностранные новости интересовали теперь, в основном, туристические агентства.

Коньяк, купленный из "Иверии", он распил с классиком поэзии некоей республики - "субъекта федерации", - который жил в Голицыно месяцами и слагал исключительно по-русски, поскольку никакой другой письменности не знал. Цельной натуре поэта, исполненного национальной гордости неведомого Бэзилу народа, можно было позавидовать: ничего заслуживающего внимания, кроме литературы, застолья и страстей человеческих, для него в мире не существовало. Бэзиловскую трагедию отвергнутого ухажера он расценил как ситуацию, имеющую вполне достойный выход. Классик советовал, как только хмель продышится, заправить "москвич" и мчаться в Москву. Не уговаривать. Умыкать. И вызвался не только сопровождать, но и вызвать из Зеленограда силы поддержки. Родная его республика, оказывается, держала резерв таковых именно в этом городе и в достаточном количестве.

Заснувшего за столом классика Бэзил перенес на узкую кровать в своем номере, а потом два часа таскался по голицынским улицам, вдруг просветлевшим под молодым месяцем.

Вернувшись, он увидел напротив дома творчества припаркованную "Волгу" с вывернутыми вправо колесами - сигнал срочной встречи. В машине на заднем сиденье дремал, накрывшись пальто из дешевой свиной кожи и надвинув на нос фуражку "под Жириновского", Ефим Шлайн.

- Нашатался? - сказал он ворчливо в полуопущенное окно. Вышел из машины, открыл багажник, достал узкий портфель-сейф, обтянутый поверху кожей, и термос с кофе. Жестом пригласил в "Волгу".

- Может, пройдем ко мне? - спросил Бэзил.

- У тебя в комнате теперь вытрезвитель, - сказал Шлайн. - Сам виноват... Будешь читать здесь, вот кофе. А я буду дремать и потом отвечать на вопросы.

Ефим развернул "Волгу" и, проехав сотню метров, втиснул её между деревом и домом с плашкой "проспект Маяковского".

- Новости о Наташе есть? - спросил Бэзил.

- Лечение продолжают. Я звонил, перед тем как отъехать сюда... Состояние прежнее. Ломка...

Шлайн разлил по пластиковым стаканам кофе из термоса. Не пил, грел пальцы. Вздохнул. Не деланно. С ним случались припадки сочувствия и вселенской скорби, если того требовали обстоятельства. Внимание к семейным или денежным заботам агента было административной мерой поддержки агентской морали, осуществляемой в целях сохранения его нормального функционирования. Посчитав сцену такой поддержки отыгранной, Ефим перешел к материальным гарантиям успеха.

- Это лучшее лечебное заведение такого рода, - сказал он. - В былые времена там лечили жен деятелей не ниже министров, заведующих отделов ЦК и секретарей обкомов...

- Платить нужно? - спросил Бэзил.

- Если я скажу, что не нужно, ты же настоишь, верно? Это ведь сугубо твое личное дело, верно? Твоим друзьям на это наплевать, верно? - ответил серией вопросов Шлайн. - Я ведь знаю, отчего ты тут засел. Ты сжег свой дом в Кимрах, верно? Из-за того, что какая-то дура-соседка приучила Наташу пить, верно?

- Верно, - согласился Бэзил. - У мужей рабынь и жены рабов... Такая вот жена и подвернулась в подружки. Деревня. Все пьют... Ладно. Проехали.

- Ты вбил в дом все деньги, которые заработал у меня...

- Это мой выбор. После кончины мамы и так все пошло наперекос... На том базар закончим. Врачи обещают поправку?

- Говорят, что выздоровление возможно. Женщины от этого недуга излечиваются труднее, чем мужчины. Эмоциональный настрой и все такое...

Они молча выпили по второму стаканчику кофе. Шлайн переложил портфель с компьютером на колени Шемякину, вышел, справил в кустах малую нужду и устроился на заднем сиденье в прежней позе.

Экран специального ноутбука "Тосиба" с корпусом, выдерживающим, если нужно, пинки и падения без последствий для начинки, воспроизводил рукописный текст. Сосканированный с подлинника, файл назывался "Показания". Почерк крупный и четкий, без наклона:

"...Теперь мое будущее неясно. У меня нет Родины и дома, хотя достаточно денег. Играть с любым государством - бесперспективное дело, а с российским вдвойне. Я ставил на кон не только судьбу, но и жизнь! И вполне представлял расплату в случае проигрыша. Видел, как на причале в Сухуми морские пограничники сдавали с катера грузинам человека, оравшего на весь порт... Бедолага, наверное, часами высиживал на пляже, прячась в кустах, изучал режим работы прожекторов. Я понял тогда: прорыв через морскую границу вблизи наземной обречен. Разбег для прыжка нужен издалека. Откуда кажется почти невероятным. Я перебрался севернее, в Анапу. Здесь, в отличие от Сухуми, патрулирование на пляже прекращалось в полночь. Прожекторов меньше.

Спустя пять лет, в 1994 году, в Анапе все так и осталось...

В 1988 году я шел из Сухуми в Анапу катером. Присматривался к морю. С причала прошел на пляж. Закат. Фланирующая публика. Выпивохи на гальке. Чтобы они не расползлись, как тараканы по свету, вдоль границы отсюда и до бесконечности на запад и восток расставлены солдаты с автоматами и собаками. На горизонте силуэты сторожевых катеров. Лучи прожекторов хлещут по морю и производят сильное впечатление. Я снял в городе комнату и на рассвете организовал свой передвижной наблюдательный пост. Осторожно, как бы меняя места на пляже и прогуливаясь, перемещался по берегу. Четыре дня спустя я знал распорядок несения караулов, даже окрасы овчарок. Активный поиск велся с собаками вдоль берега до полуночи. Но только через несколько лет мне предстояло узнать, что отсветы прожекторов просматриваются чуть ли не с середины Черного моря...

Я принял решение оборудовать тайник в пионерлагере. Пограничники не заворачивали на его территорию, проходили мимо, напрямик, через пляж. В ту августовскую ночь на задворках лагеря, примыкавших к берегу, я закладывал в яму, обложенную клеенкой, надувную лодку в тальке, тент-сиденье, пластиковые весла, рюкзак с консервами и две пластиковые канистры с пресной водой. Неожиданно явилась группа вожатых с вином и водкой. Пришлось лежать, выслушивая дурацкие выкрики и песни, пыхтение совокупляющихся, под конец разборку с матом. В те часы и родилась идея не полагаться на надувную лодку, а собрать продолговатый плот из пинг-понговских шариков в особой оболочке. Локаторов я не опасался. Мое плавсредство и снаряжение не имели металлических деталей. Но в стране тотального дефицита я не мог сразу найти шары и подходящую ткань для оболочки, которая сливалась бы с морем в луче прожектора.

Летом 1989 года я вернулся к тайнику, заложил в него шарики и оболочку. Но выйти в море не хватило духу. Штормило. А потом, когда волны успокоились, ветер ещё долго оставался порывистым и противным. Кроме того, мне мерещилась слежка, даже во сне. При сложившейся погоде и с такими нервами я не выгреб бы далеко за одну ночь. Пришлось опять перенести операцию на следующий год. Однако жизнь внесла поправку и в этот срок, выход в море затянулся на пять лет...

В феврале 1994 года, когда я приехал в Анапу, пионерский лагерь пустовал, палаты зияли выбитыми окнами, задворки, примыкавшие к пляжу, заросли рыжим жилистым бурьяном и гигантскими несрубаемыми репейниками. Температура воды была, конечно, не августовская. Предвидя это, я прихватил из Москвы итальянский утепленный гидрокостюм, в котором рассчитывал выдержать две недели в зимнем море... Конечно, границы страны тогда уже открылись. Но так получалось, что опять не для меня. Сто дней после октябрьского побоища в Белом доме я отсиживался на конспиративной квартире, или, как говорили мои работодатели, на "кукушке" в доме на улице Черняховского у метро "Аэропорт". Состоял при портфеле со стодолларовыми купюрами. Ждал, что явится кто-нибудь, кому я мог бы сдать деньги по паролю ...