Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

помолчал, пристально вглядываясь в хозяйку, затем произнес:

— Не узнаешь, Варвара? — Голос у мужчины звучал надсадно, глаза были вылинявшие, тусклые, на впалых щеках густо серебрилась щетина.

— Что-то не признаю… — неуверенно проговорила Варвара, но в сердце ее вдруг толкнулся жар — так и окатило его волнением. — Постой, постой… — Ноги у Варвары ослабли, рукой она поискала сзади табуретку, присела на краешек. — Господи, что же это… неужто Авдей?..

Кивнув, он опустил голову, словно почувствовав за собой страшную вину.

Варвара, обхватив лицо вздрагивающими ладонями, смотрела на Авдея (да Авдей ли это?!) широко открытыми, почти безумными по выражению, неверящими глазами и, раскачиваясь из стороны в сторону, стала то ли стонать, то ли причитать:

— Господи, да не может быть… что же это… разве с того света возвращаются?..

— С того — не знаю, — глухо сказал Авдей. — А с этого, как видишь, вернулся.

Со стороны, уже начиная кое-что понимать, на них с изумлением смотрела Поля.

Варвара наконец собралась с силами, поднялась с табуретки и бросилась было к Авдею, но ноги подвели ее, подкосились, так что Варвара, наверное, упала бы, если бы Авдей не шагнул навстречу, не подхватил ее. Варвара припала к его шинели, насквозь пропахшей мужским терпким потом и табаком, но руками не обвила его шею, не обняла, а как-то неудобно сложила их лодочкой и так вот и ткнулась Авдею в грудь. А он не то чтобы обнял Варвару, он просто поддерживал ее, чтоб она не свалилась, и спросил глухо:

— А Катя где? Живая?

— А ты и не знаешь, господи… Давно еще, в сорок четвертом, померла Катерина. От тоски по тебе и померла… А уж после победы и дед Сергий…

Авдей не сразу отозвался на Варварины слова, задумался над ними и только потом, без всякого вздоха, спокойно произнес:

— Так я и знал…

Варвара вдруг встрепенулась (странно, с Авдеем они даже не расцеловались — то ли растерялись оба, то ли так уж все скомканно, неожиданно произошло, что и не поймешь, как сделать надо было правильно), позвала Полю:

— Поля, подойди к нам…

Но Поля не двигалась с места, стояла словно оглушенная.

— Это ведь Авдей, отец твой…

Поля смотрела на него во все глаза — совсем недавно ей исполнилось тринадцать лет, — но так и не сходила с места, как будто ее паралич ударил.

— Ну что же ты? — Варвара подошла к Полине, опустилась перед ней, на колени, обняла, припала к девочке. — Это отец твой родный, Авдей Сергиевич…

На фотографиях, довоенных, Авдей казался совсем мальчишкой — правда, был широкоплечий, костистый, сильный, — с ясными веселыми глазами, всегда улыбающийся… а тут перед ними стоял почти старик — хотя шел ему четвертый десяток — неулыбчивый, с глубокими морщинами на лбу, с сединой в волосах, с густой щетиной, в которой явственно различалась седина, — неужто это отец? Поля давно свыклась с мыслью, что отца нет в живых, как ушел на войну в сорок первом, так и пропал там навсегда, она даже не помнит, чтобы кто-нибудь особенно убивался по нему (мать Катерина умерла, ее Поля почти и не помнила, так, смутные какие-то, расплывчатые черты, улыбку, например… пожалуй, только улыбку ее запомнила, мягкую, как будто виноватую всегда; дед, Сергий Куканов, отец Авдея, тоже умер давно, его Поля совсем почему-то не запомнила), вот и выходит, что хоть и вспоминали иногда Авдея — пропал без вести на войне, — но убивались по нему мало, — некому, получалось, было горевать особенно…

И вот, оказывается, отец жив… Как поверить в это? Как осознать? Как почувствовать, что тот, улыбающийся на фотографии мальчишка, и этот, изможденный серый, с уставшим взглядом седой старик, — один и тот же человек?! Больше того — твой отец?!

Самое странное: когда глаза их встретились, Поля не заметила в отцовском взгляде никакой мольбы, никакой просьбы о пощаде; он смотрел на нее серьезно, можно сказать — мрачно, почти с вызовом: не отец я тебе — и бог с тобой, ничего, обойдусь, не привыкать… Поля повзрослела рано — жизнь после войны заставляла детей быстро взрослеть, но по-настоящему прозрела, подвинулась к пониманию сложности жизни, может быть, именно в этот момент, когда встретилась со жгучим, беспощадным, прицельным взглядом отца: кто же ты, если я для тебя — не отец?

Поля почувствовала — ей захотелось броситься к отцу на шею, обнять его, приласкать, попросить прощения, но… не могла она этого сделать вот так просто, сразу… что-то сковывало ее… И когда ей показалось, что взгляд отца совсем помрачнел, будто отныне раз и навсегда поставил крест на дочери, тут-то она и не выдержала: сорвалась с места, подлетела к отцу, повисла у него на шее, зашептала: «Папочка, родненький, я ждала тебя, ждала, я всегда ждала тебя…» — хотя сама не знала, правда это или ложь — что ждала всегда.

Авдей довольно скупо чмокнул дочь в голову, в сладко, по-домашнему пахнущие ее волосы, потом несколько отстранил дочь от себя, сказал:

— Вот ты у меня какая уже… — И по глазам отца было видно, будто память унесла его далеко-далеко, бог знает в какие времена и в какое место…

— Господи, что же это мы под порогом… — опомнилась наконец Варвара. — Да ты проходи, проходи, Авдей… дай-ка я тебе шинель помогу снять…

Авдей сбросил с себя котомку, аккуратно положил на лавку; не спеша снял шинель, хотел было сам повесить на крюк, но Варвара перехватила его руку, сказала: «Надо хоть обсушить малость…» — вбежала на кухню и там пристроила шинель на стуле, близ печи, которая дышала крепким, ядреным жаром.

— И сапоги снимай. Снимай, снимай, портянки тоже подсушим. Я тебе валенки дам…

Авдей не торопясь сел на лавку, с трудом, морщась, стянул сначала левый, потом правый сапог, а когда размотал портянки, немного застеснялся своих грубых задубевших пальцев, три или четыре из которых были черными, когда-то, видно, напрочь обмороженными; Варвара сделала вид, что ничего не заметила, вынесла с кухни старенькие на вид, неумело залатанные, но хорошо прокаленные валенки, подала Авдею.

Авдей сунул голые ноги в валенки, и по тому, как на лице его невольно проступила хоть и скупая, но все же заметно радостная улыбка, Варваре стало понятно: бог его знает с каких времен не бывали у Авдея ноги в тепле. Вместо пиджака была на нем поношенная, истертая почти до прозрачности фуфайка, но без рукавов, а сразу под фуфайкой-безрукавкой — нательная рубаха. Пожалуй, только одни брюки галифе выглядели на Авдее поприличней, но и они порядком поблескивали глянцем на затертых местах.

— Вот что мы сейчас сделаем… я сейчас к отцу, к матери сбегаю…