Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

Варваре, то ли на самом деле так было, но Авдей как будто даже улыбнулся на слова Варвары. Во всяком случае теперь, помытый, побритый, он не выглядел уже таким одичавшим, изможденным, каким появился в доме в первые минуты.

Новогодний стол был уже по сути дела накрыт (только горячее еще томилось на плите — картошка с мясом): соленые огурцы, маринованные помидоры, грибы, винегрет, чеснок в специальном маринаде, селедка, посыпанная крупными ломтями лука. Чуть в стороне от общего стола, на двоих, был накрыт маленький, бывший детский, стол — чтоб, пока женщины моются, мужчины не скучали: бутылка первача, хлеб, холодная картошка, соленые грузди, лук; две тарелки, две вилки, две стоики.

— Ну, за возвращение! — предложил Илья Ильич.

— За возвращение, да, — согласился Авдей, и глаза его, видел Сомов-старший, устремились в какую-то одному ему ведомую даль.

Посидели, помолчали. Так и оставаясь глазами в неведомой дали, Авдей будто ненароком спросил у Ильи Ильича:

— Как Катя-то умерла? Не уберегли?

Глаза у старика повлажнели:

— Сломалось что-то в ней. Вроде ничем не болела, а сломалась. Видно, решила: мертвый ты, убит. — И через некоторое время добавил: — На глазах иссохла. Умерла, как уснула.

— Ну, за память ее, — сказал Авдей.

— Пухом ей будет земля! — вовсе расчувствовался Илья Ильич, не в силах сдержать скупую мужскую слезу. Потом, совладав с собой, добавил: — Варвара вот и ростит вашу дочь. Свою, Зойку, да вот Полю еще… Она им — и той и другой — за мать. Пожалуй, что и Поля не помнит Катерину.

Авдей кивнул: понял, мол. Но одно слово все же сказал:

— Жаль.

— Чего жаль? — вскинул Илья Ильич глаза на зятя.

— Что не помнит мать.

— Помнит не помнит, а мать теперь для нее — Варвара. Чего девчушке разрывать сердце? Нет, ты не подумай, — будто спохватившись, быстро заговорил Илья Ильич, — что мы скрываем от нее… упаси бог! Знать-то она знает, что родная мать у нее — Катерина, отец — ты, но по жизни-то получилось — одна только Варвара за родителей у нее. Слава богу, теперь вот и ты объявился…

— Не объявился, — поморщился Авдей. — Вернулся.

— Ну да, вернулся, вернулся, конечно, — согласно закивал старик. — Ты не подумай, я обидеть тебя не хочу, мало ли как она, жизнь, корежит нашего брата мужика да солдата.

— Отец отчего умер?

— Да кто знает… От старости, видать, — начал было Сомов-старший, — а может, выпил малость лишнего — война кончилась, всем поселком Победу праздновали. Тут его и хватило, отца твоего Сергия…

Помянули и отца Авдея, Куканова-старшего.

— Дочь-то не смотрит на меня. Косится, — с обидой сказал Авдей.

— Привыкнет, — успокоил Илья Ильич. — Одно слово: дитя. Хотя девка, конечно, с норовом. Характером-то она не в Катерину — в Варвару пошла. Бывает, и сцепятся… А так ничего, добро живут, одной семьей, крепко…

В половине двенадцатого сидели за столом общей семьей — чистые, свежие, распаренные. Илья Ильич уж совсем, можно сказать, обвыкся с мыслью, что рядом сидит Авдей, довольно просто и естественно вела себя и Варвара, а вот Евстолия Карповна и Поля с Зоей долго еще чувствовали себя не в своей тарелке — присутствие Авдея подавляло их. Евстолия Карповна, например, испытывала какой-то странный безотчетный страх, в котором ей было стыдно признаться даже самой себе; ей казалось, что в любую минуту в дом могут войти неизвестные. Страх этот шел у нее оттого, что она никак не могла осознать до конца, что Авдей — живой, — и, самое главное, если он живой, где он столько лет пропадал безвестно? А разговор между тем никак не заходил на эту тему: вероятно, все инстинктивно избегали его, чтобы, не дай бог, нечаянным каким словом не ранить Авдея. Поля с Зоей — те просто еще от девчачьей стеснительности не вступали в разговор старших; но Поля хоть поглядывала — то явно, то украдкой, испытывая внутренне разнородные чувства к нему: жалость, настороженность, удивление, недоверие, сострадание. А Зоя вообще ни разу не подняла глаз на родного дядю: несмотря на то что была на год старше Полины, она росла гораздо более стеснительной, пугливой, замкнутой. Когда кукушка на часах встрепенулась и, высунувшись из домика, прокуковала двенадцать раз (вот такие у них часы были, старинные, с кукушкой, их с германской привез еще отец Авдея — Сергий Куканов), они все поднялись и, чокаясь стопками — у девочек в стаканах был налит квас, — стали поздравлять друг друга с Новым годом. В Москве в это время куранты пробили десять часов вечера, а чуть раньше, когда в доме были только Илья Ильич да Авдей — женщины в это время мылись, Илья Ильич и сказал зятю: «Ну, Авдей, что там было в жизни — то быльем поросло. Давай-ка не только за уходящий год выпьем, а и за твою новую жизнь!» Авдей тогда чокнуться-то чокнулся с тестем, но в ответ ничего не сказал, только через какое-то время, задумавшись, обронил словно нечаянно: «Не всякому былому быльем зарастать…» И вот теперь, встречая Новый год, Илья Ильич как бы вспомнил прежний разговор с зятем, сказал так, будто обращаясь только к Авдею:

— Ну, чтоб новое было лучше былого!

— Хорошо бы, — поддержал его Авдей.

Новый год покатился потихоньку вперед, за столом стало оживленней, шумливей, Илья Ильич, подзадоренный первачом, оглядывая семейство орлиным взглядом, начал все больше и больше то ли хвастаться, то ли просто горделиво заявлять:

— А мы, Авдюха, ты не думай, мы ничего живем, семейно… Вон смотри, какие дочки растут… Зоя — та, конечно, тихая, спокойная, Поля — побойчее вышла, случается, и норов свой покажет, но Варвара спуску никому не дает… Если что, и мы с матерью помогаем… войну-то такую пережили — не приведи господь. Будь так, что не держись мы вместе, горя бы хлебнули бы не по горло, а по самую макушку… Вот так, Авдюха, и живем-можем… а теперь ты вернулся, так мы вовсе заживем… заживем, парень, что ты…

Авдей слушал, не перебивал, изредка кивал головой: мол, я слушаю, слушаю, но по всему его виду, по глазам было заметно, что опять же не столько внимает он словам старика, сколько где-то далеко-далеко витает в своих мыслях. Варвара, когда-то так много смеявшаяся над молодым простодушным Авдюхой, теперь испытывала словно бы даже стыд за прежние насмешки: за столом сидел угрюмый, настрадавшийся человек — и больно было сейчас вспоминать, что когда-то обижала его, секла его, к примеру, хворостиной — вдобавок ко всем его будущим страданиям и мытарствам. Эх, дура была, дура… И взгляд у Варвары, когда думала она обо всем этом, был по-женски добрым, сочувствующим, ласковым, каким не бывал он у нее бог