Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

Рувиму Ковригину?

– Это ваше право.

И Ковригин еще семь минут проклинал Лимонова. Причем теперь уже за его счет.

Эпизод разворачивается, уплотняется, приобретает символичность. Лимонов, представляющий новое поколение писателей, наслаждается вниманием со стороны старшего поколения. Град проклятий со стороны Ковригина-Коржавина не пугает, а забавляет его. «Забвение русских гуманистических традиций» – обветшавший штамп, вроде значимый только для увлеченного оратора. Но если присмотреться, то «отступник» прекрасно осознает себя как «нарушителя границ». И это означает одно – наличие их в собственном сознании. Те, кто забыл «по-настоящему», не знают, что они что-то нарушили. Лимонов в дальнейшем выступлении поднимает планку «святотатства» еще выше, заявив:

Мне вообще кажется, что я не русский писатель. Может быть, мне это только кажется, я не уверен. Это опять же дело литературоведов, они решат. Я признаюсь, что я почти не читаю русских книг. Они очень все скучные, за несколькими исключениями. Честное слово, если бы было по-другому, я бы признался. Я не тот человек, который читает только самого себя. Но, к сожалению, читать нечего. Есть вещи, написанные о событиях тридцатилетней давности, о том, как жили русские во времена Сталина, как нужно было спасаться. Мне надоели лагеря, надоели жертвы, надоело читать о лагерниках в книгах… Мы все имеем guilty conscience, мы почему-то считаем себя ответственными за то, что было пятьдесят лет назад. Но мы прозеваем таким образом сегодняшнюю жизнь, я думаю. Я стараюсь что-то писать, чтобы мне было интересно как читателю. Я ждал своих книг от других писателей, не дождавшись, написал их сам. Вот все, я сказал все.

Дерзкому заявлению «бывшего русского писателя» отводится целая главка в довлатовском эссе. Называется она «Дезертир Лимонов». Начинается она с исторического анекдота с внятным моральным посылом:

Вспоминается такой исторический случай. Приближался день рождения Сталина. Если не ошибаюсь, семидесятилетний юбилей. Были приглашены наиболее видные советские граждане. Писатели, ученые, артисты. В том числе – и академик Капица.

И вот дерзкий академик Капица сказал одному близкому человеку:

– Я к Сталину не пойду!

Близкий человек оказался подлецом. Дерзость Капицы получила огласку. Возмутительную фразу процитировали Сталину. Все были уверены, что Капица приговорен.

А Сталин подумал, подумал и говорит:

– Да и черт с ним!..

И даже не расстреляли академика Капицу.

Следующие за этим слова уже самого Довлатова представляются мне очень важными:

В СССР около двух тысяч русских писателей. Есть среди них отчаянные проходимцы. Все они между третьей и четвертой рюмкой любят повторять:

– Я – русский писатель!

Грешным делом, и мне случалось выкрикивать нечто подобное. Между тринадцатой и четырнадцатой…

Я, например, хочу быть русским писателем. Я, собственно, только этого и добиваюсь. А Лимонов не хочет. Это, повторяю, его личное дело.

И все-таки Лимонов сказал глупость. Национальность писателя определяет язык. Язык, на котором он пишет. Иначе все страшно запутывается.

Бабель, например, какой писатель? Допустим, еврейский. Поскольку был евреем из Одессы.

Но Вениамин Каверин тоже еврей. Правда, из Харькова. И Даниил Гранин – еврей. И мерзавец Чаковский еврей… Допустим, в рассказах Бабеля фигурируют евреи. Но в рассказах Купера фигурируют индейцы. В рассказах Уэллса – марсиане. В рассказах Сетона-Томпсона – орлы, лисицы и бараны… Разве Уэллс – марсианский писатель?

Лимонов, конечно, русский писатель. Плохой или хороший – это уже другой вопрос. Хочет или не хочет Лимонов быть русским – малосущественно. И рассердились на Лимонова зря.

Биография Лимонова за пределами жизни Довлатова подтверждает правоту и точность сказанного. «Состоявшийся европейский писатель» вернулся в нелучшие для страны годы на родину. Русский писатель – это не человек, пишущий на русском языке. И даже не автор, пишущий на русском языке о русских. Русский писатель – сплав языка и судьбы. Знаю, это звучит банально. Но к двум названным категориям прибавляется третья, трудно вербализуемая часть, которую тем не менее нужно попытаться проговорить. Русская литература обладает странной притягательностью. Пишущий на русском языке внезапно понимает свою связь с теми, кто писал до тебя. Эта включенность, «осознание себя в ряду» открывает целый мир, в котором можно провести всю свою жизнь. Но это не стерильные музейные залы, по которым ходят в войлочных тапках, не благоговейное чтение и почитание. Многие слышали о Николае Павловиче Анциферове, авторе «Души Петербурга». Он пережил Гражданскую войну, смерть ребенка, заключение на Соловках, ссылку, новый срок в 1937-м. Умер литератор, когда документально подтвердился факт измены жены Герцена. Современник Довлатова и Лимонова, филолог Валентин Семенович Непомнящий активно участвовал в диссидентском движении, подписывал протестные письма. Но постепенно он отошел от политической деятельности. И дело тут не в конформизме или даже внутреннем признании правоты марксизма. По роду своих занятий Непомнящий пушкинист. Александр Сергеевич едет свататься к Наталье Николаевне, и вопрос, что скажут родители (жених немолод, небогат, известен страстью к картежной игре), почему-то важнее и насущнее, чем громкие права «оспоривать налоги или мешать царям друг с другом воевать». Довлатов прекрасно понимал это. Слова «Самое большое мое несчастье – гибель Анны Карениной!» завершают «Невидимую книгу». В невеселой жизни Довлатова те годы – вторая половина 1970-х – самое печальное время. Рассыпается таллинская книга, семейная жизнь рушится после решения жены эмигрировать, алкоголь начинает заменять собой творчество и общение. Но его поддерживало, спасало ощущение своей живой связи с чем-то большим по сравнению с собственной жизнью. Из письма Довлатова Израилю Меттеру от 20 октября 1989 года:

Я, например, персонально, гением себя не считал, но мне казалось, что я частица какого-то гениального подземного движения, представитель какой-то могучей в целом волны. Еще бы – Вахтин, Марамзин, Володя Губин, и я где-то сбоку.

Переходим к 15 мая, второму дню работы конференции. Он открывается выступлениями и докладами на тему «Политика и литература», в рамках которого авторы рассказывали о себе и своих отношениях с советской властью. Из присутствующих только трое рассказали о своих непростых отношениях с тоталитарной системой: Синявский, Аксёнов, Войнович. Видимо, прочих участников конференции скопом причислили к хорошо знакомой нам категории: «безымянный узник ГУЛАГа». Параллельно выступлению трех авторов читались доклады на английском языке, посвященные их творчеству. Например, Эллендея Проффер назвала свое выступление «Пражская зима: два романа Аксёнова». Понятно, что речь пойдет об «Ожоге» и «Острове Крым». Это объясняется просто. Оба романа изданы «Ардисом». «Ожог» в 1980 году, а на следующий год и «Остров Крым» обрел свою печатную форму. Что касается речи их автора,