Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

и речи. Мистер Хиггинс сказал:

– Решено. Я немедленно позвоню Рувиму Ковригину. Кстати, где он сейчас? В Чикаго? В Нью-Йорке? Или, может быть, на вилле Ростроповича?

– Я здесь, – сказал Рувим Ковригин, нехотя поднимаясь.

Все опять зашумели:

– Ковригин! Ковригин!

– Я тут проездом, – сказал Ковригин, – живу у одного знакомого. Гостиница мне ни к чему.

Матейка воскликнул:

– Ура! Мне не придется жить с Далматовым!

Я тоже вздохнул с облегчением.

Ковригин неожиданно возвысил голос:

– Плевать я хотел на ваш симпозиум. Все собравшиеся здесь – банкроты. Западное общество морально разложилось. Эмиграция – тем более. Значительные события могут произойти только в России.

Понятно, что под прозрачным псевдонимом «Рувим Ковригин» выведен Наум Коржавин. Довлатов эстетизирует появление правдоруба Ковригина, придавая этому событию театральный эффект. В действительности все произошло достаточно рутинно. Мы уже рассказывали о попытках приглашенных участников «симпозиума» помочь организаторам в правильном выборе других авторов. Снова мемуары Владимира Войновича. По прилете в Америку он встретился со своим старым другом, который жил в Бостоне:

В Бостонском аэропорту нас ждал Наум Коржавин, которого мы, его друзья, звали Эммой, Эмкой, Эммочкой Манделем. Мы, перенеся следующий полет на два дня, остановились у него. Было много разговоров об общих знакомых, но больше всего Манделя волновали судьбы мира и деревенщиков. Мир идет к катастрофе, а деревенщики пишут хорошо и смело, но советская власть ничего с ними поделать не может, потому что они слишком талантливы.

Эммочку на конференцию не пригласили. Под влиянием нахлынувших дружеских чувств Войнович совершает поступок, в котором очень скоро серьезно раскаялся:

Коржавина на нее не пригласили, что, как я понимал, должно было его очень обидеть. Я позвонил устроительнице Ольге Матич и предложил, чтобы приезд Эммы оплатили они, а я приеду за свой счет. Я надеялся, что она скажет: ладно, заплатим и ему, и вам. Не тут-то было. Он приехал за их счет, я за свой.

Такое не забывается. Но поэт успел, как понимаю, обидеться заранее, и присутствующие хорошо это почувствовали. Эпизод с неожиданным появлением Коржавина Довлатов не выдумал, он «дожал» эпизод, который имел место в действительности. Итак, Карл Проффер ведет круглый стол «Две литературы или одна…», оглашая имена докладчиков и строго следя за соблюдением регламента. Наконец добрались до буквы «К». Обратимся к третьей книге воспоминаний Дмитрия Бобышева:

Карл Проффер, дойдя до соответствующей буквы, произнес:

– Наум Коржавин. Но он, кажется, не приехал.

– Нет, я здесь, – отозвался из зала Коржавин. – Я просто не сразу нашел это здание.

И неудивительно: он был почти слеп. На носу сидели сильнейшие диоптрии со шнуром, чтоб их не потерять; лысину покрывал джинсовый картуз. Все радостно оживились.

– В президиум, в президиум, Эммочка! – загалдели писатели.

Эммочка вышел на подиум, но за стол не сел и вступил тут же в спор со всеми, невзирая на регламент, на одергивания Карла: против Мальцева и Синявского, против толерантности и даже против художественности. Но – за живую правду! И сел обратно в зал.

Как видите, Коржавин действительно на какое-то время «потерялся». Довлатов сплавил два эпизода: драматическую историю с приглашением Коржавина на конференцию и проблемы поэта с ориентированием на незнакомой местности. Впрочем, для Коржавина это нормально, поэт предпочитал решать вопросы гораздо большего масштаба, что вскоре и подтвердилось. Свое выступление Коржавин начал бодро и интригующе, заявив о личной оппозиции по отношению ко всем участникам собрания:

Поговорим о литературе, хотя за пять минут, которые мне даны, я, будучи оппонентом почти всех выступавших, а может быть, и тех, кто еще будет выступать, вряд ли смогу связно высказать свои взгляды. Придется только слегка наметить то, что я хотел бы сказать.

Далее он «намечает»:

Я не понимаю, как, не признавая, что есть столбовая дорога, сетовать при этом на отсутствие критики. Критика как раз то, что пытается нащупать эту столбовую дорогу, правильное движение культуры. Конечно, никому наперед не известно, что правильно, а что нет – вот критика и нащупывает эту правильность. А если этой дороги, этих общих вообще ценностей нет, то критике и разговаривать не о чем. И не для чего существовать.

Трудно понять, что «хотел сказать автор». Но туман сгущается в последующем пассаже, претендующем на статус рассуждения:

Есть такой «толерантный» взгляд на искусство: дескать, у каждого свое искусство. Одна милая американка так и сказала мне, что у каждого свой вкус, а, так сказать, «вкус вообще» – это русские выдумали. К сожалению, должен ее заверить, что русские вкуса не выдумывали. Я бы очень гордился, если б это сделали русские, но сделали это французы, в XVIII веке. Именно они тогда открыли, что есть законы вкуса, и попытались их нащупать. Ни у кого нет окончательного ответа на вопрос, что это такое, но то, что общий вкус и общее понимание есть и должны быть, по-видимому, признают все, раз за это идет борьба. Литературная борьба, когда есть литературный процесс.

На замечание о превышении регламента поэт гордо заявил, что «может кончить в любой момент». При корректуре книги Коржавин вычеркнул этот неудачный и двусмысленный оборот. Хотя чувство прекрасного требует удаления всего выступления.

От неловкой реплики Коржавина отталкивается следующий докладчик – Лимонов:

В отличие от предыдущего оратора я не могу кончить в любой момент, и мне несколько трудно после такого эмоционального выступления завладеть вашим вниманием… Я вообще собирался говорить по-английски, но мой сосед Алёша Цветков сказал мне: «Не выпендривайся, будь как все». Я постараюсь.

О трудности выполнения обещания «не выпендриваться» совсем скоро. Теперь несколько слов о том, как обыгрывает этот микроэпизод Довлатов. Вот как разворачивается мимолетный обмен репликами в «Филиале»:

Потом состоялась дискуссия. Каждому участнику было предоставлено семь минут. Наступила очередь Ковригина. Свою речь он посвятил творчеству Эдуарда Лимонова. Семь минут Ковригин обвинял Лимонова в хулиганстве, порнографии и забвении русских гуманистических традиций. Наконец ему сказали:

– Время истекло.

– Я еще не закончил.

Тут вмешался аморальный Лимонов:

– В постели можете долго не кончать, Рувим Исаевич. А тут извольте следовать регламенту.

Все закричали:

– Не обижайте Ковригина! Он такой ранимый!

– Время истекло, – повторил модератор.

Ковригин не уходил.

Тогда Лимонов обратился к модератору:

– Мне тоже полагается время?

– Естественно. Семь минут.

– Могу я предоставить это время