Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

вылез из машины, распахнул дверцу.

Перед расставанием ему был задан наиболее дискуссионный вопрос:

– Америка из э биг кантри? – спросил Перельман.

– Ес, сэр, – ответил юноша.

Затем окинул Перельмана тяжелым взглядом и уехал.

Как и опасался Максимов, конференция с самого начала продемонстрировала политическую ангажированность, открывшись докладом Синявского «Две литературы или одна»:

Я не собираюсь делать основополагающий доклад, потому что и нет у меня никаких основополагающих идей, и не уверен я, что подобные основополагающие идеи нам нужны. Скорее, поскольку мне дали первому слово, это будет что-то вроде «приглашения к танцу». Какая-то, что ли, завязка общего разговора, и поэтому то, что я намерен говорить, будет довольно субъективно, во многом сомнительно, может быть, не слишком достоверно.

От публично высказанного сомнения в своей правоте докладчик очень быстро переходит к тому, что не может быть предметом спора. По крайней мере, для него самого:

Просто я выскажу какие-то свои взгляды, причем чаще всего это будут горькие и неприятные вещи. Я в основном хочу коснуться литературной критики, но не в целом, а в плане соотношения, отчасти взаимодействия двух литератур: литературы советской и, условно говоря, диссидентско-эмигрантской, причем с упором именно на наши эмигрантские беды и болезни. Заранее хочу оговориться, что, как и многие другие, я придерживаюсь точки зрения, что, при всех исторических разрывах и разобщениях, русская литература едина, а понятием двух литератур я пользуюсь скорее ради схематического и терминологического удобства.

Высказав свое кредо – русская литература едина независимо от того, где живет писатель, Синявский тем самым вступает в полемику со статьей Юрия Мальцева «Промежуточная литература и критерий подлинности», которая была напечатана в № 25 «Континента». Имя этого критика нам знакомо по первой книге. Юрий Владимирович Мальцев автор книги «Вольная русская литература 1955–1975», вышедшей в 1976 году в издательстве «Посев». В ней упомянут Довлатов как автор, пишущий на стыке «черной прозы» и детектива. Новая объемная статья – почти сорок страниц журнального текста – посвящена вопросу, на который и пытался ответить Синявский: можно ли рассматривать советскую и эмигрантскую литературу в качестве единого процесса? Мальцев сразу и быстро говорит:

Спор беспредметный, спор о словах, ибо как это ни назови – двумя ли разными литературами или двумя направлениями внутри одной литературы, а бесспорным остается факт органической взаимной несовместимости Солженицына и Софронова.

Да, среди советских писателей есть ряд авторов, не опускающихся до восхваления существующего строя:

Эти промежуточные писатели (Ю. Трифонов, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев, Б. Можаев, В. Шукшин, В. Распутин, В. Тендряков и др., список варьируется в зависимости от вкусов критика).

Критик признает, что на фоне кондовой советской литературы знакомство с «промежуточными писателями» вызывает некоторую оторопь. В их текстах прорывается правда, которую невозможно найти у Грибачёва или Кочетова:

У Бориса Можаева мы находим такие описания нищеты, что по сравнению с ними блекнут даже знаменитые радищевские (да ведь еще та нищета тенденциозно преувеличена, если верить Пушкину). Мы читаем также у него о сибирских рабочих, живущих в скотских условиях (мужчины и женщины вповалку в одном бараке, без бани, без магазина, работают по 12 часов в день, то и дело несчастные случаи на производстве). А в форме легкого фарса («История села Брехово, написанная Петром Афанасьевичем Булкиным») ему удалось протащить в советскую печать такое изображение коррупции в колхозах, начальственного самодурства, головотяпства, бесчестности, лжи и крестьянской задавленности, бесправия, нищеты, какие можно встретить только в самиздате у Войновича или Лобаса. Василий Шукшин рисует нам яркие жанровые сценки, довольно четко вырисовывается неприглядность и скука советских будней. Герои его, «типичные» советские люди, томятся чувством душевной неприкаянности и пустоты. Жизненная программа большинства выражается так: «Если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче». Но и без дела вовсе еще тяжелее: «По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая…». Высшая жизненная удача – это когда «и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили». При попытках искать правды и справедливости натыкаешься на «стенку из людей». Высшая мудрость: «Лишь бы день урвать, а там хоть трава не расти».

Особую симпатию Мальцев испытывает к прозе Распутина:

Валентин Распутин поражает оригинальностью таланта, четко выраженной писательской индивидуальностью, столь редкой сегодня не только в советской, но также и в промежуточной литературе, где доминирует описательство и все авторы, пишущие на сходную тему, похожи один на другого, как газетные репортеры. Его поэтический мир исполнен глубокого трагизма, и, если бы не частые композиционные просчеты, сбивающие напряжение, расслабляющие эту трагическую атмосферу, и не неровности, его, пожалуй, можно было бы смело назвать крупнейшим талантом во всей нынешней подцензурной русской литературе.

Но тут же слова одобрения сменяются тем, что можно назвать системным неприятием. Мальцев говорит, что относительная правда в чем-то хуже полной лжи, та с неизбежностью приводит к конформизму. Относительная правда – путь к признанию «отдельных ошибок», «серьезных проблем», которые тем не менее лишь подчеркивают общую нормальность советской жизни:

При всей их кажущейся самостоятельности и при всем их фрондерстве эти писатели – вероятно, помимо воли – именно своей правдивостью, как это ни парадоксально, участвуют в сегодняшней культурной политике партии, которая всегда была и остается политикой лжи.

Доклад Синявского построен как разбор статьи Мальцева пункт за пунктом. Конечно, выводы писателя трудно назвать неожиданными, они запрограммированы его вступлением:

Пути искусства неисповедимы, и каждый решает сам, как ему писать лучше. Требовать от писателя, живущего в Советском Союзе, чтобы он непременно вмешивался в политику, причем открыто выступая против государства, – на мой взгляд, просто безнравственно. Это все равно что заставлять человека идти в тюрьму или эмигрировать. Ни запрещать эмиграцию, ни требовать, чтобы там все настоящие честные писатели шли в тюрьму или покинули бы Россию – нельзя, это не сулит ничего доброго русской литературе.

Вообще, наверно, нам пора уже отказаться от руководящих указаний на тему, каким должен быть писатель, куда, по какому магистральному направлению ему следует двигаться и куда должна развиваться литература. Пускай она сама развивается.

Почему я столько времени и места отвожу докладу Синявского, его дискуссии со статьей Юрия Мальцева? Известно, что Довлатов не любил отвлеченных споров, приправленных абстрактными категориями и ссылками на Гегеля. Из воспоминаний Гениса:

Больше всего Сергей ненавидел слово «ипостась», но и из-за «метафизики» мог