Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

выйти из-за стола.

Но нелюбовь к теоретическим конструкциям не означала отсутствие интереса к вопросу. Из сегодняшнего дня позиция Мальцева, Максимова и других «непримиримых» объясняется целостней и правильней благодаря как раз временной дистанции. Уехав из страны, они «обрели свободу», категорию трудноуловимую. Потеряли при этом все остальное – возможность обратиться к читательской публике, количество которой превышает несколько сотен человек, среду обитания и общения – эмиграция не давала возможности выбора. Даже преследование со стороны государства, реальное или мнимое, позволяло чувствовать себя значимым и настоящим. Отказ от приема на работу в многотиражку давал возможность почувствовать себя протопопом Аввакумом. Единственное ощущение, дающее право на самоуважение, формулировалось ясно и просто. Мы потеряли все это, но имеем возможность говорить правду. Соединим Мальцева с Синявским. Если бы Шукшин или Астафьев были по-настоящему смелыми, то они должны сидеть в тюрьме. Знаменитый когда-то девиз Солженицына «Жить не по лжи» можно понять, сняв отрицание, именно в таком варианте: «Ты должен говорить правду». Здесь уходит красота фразы, вызов, мысль приобретает глубину плаката над входом в школьную столовую. Зато возникает невыдуманная проблема. Насколько твоя правда является правдой другого человека? Насколько она полна?

Довлатов как человек переживал и осознавал собственное несовершенство. Это и определило его писательскую судьбу. Он отказался от борьбы с тоталитарной системой, предпочитая разоблачать в своих книгах самого себя. И это не снимает тему авторитаризма, тоталитаризма и других слов, оканчивающихся на «изм». Они не исчезают, отступая на второй план. Возникают необычные предположения. Традиционно считается, что система подавляет гордых, смелых, цельных людей. А может быть, несовершенные персонажи Довлатова настолько заняты переживанием своей неправильности, что и не замечают внешнего нечеловеческого давления режима? Тогда можно ли назвать советскую власть по-настоящему тоталитарной? В следующем предложении я хотел сказать о незримой метафизической ипостаси довлатовской прозы, но что-то меня остановило.

Вернемся к двум майским дням 1981 года. Значимость писательского собрания удалось поднять еще выше с помощью американского правительства. Приехавшего из Канады Сашу Соколова посетили компетентные органы. Из воспоминаний Ольги Матич:

Во время конференции подтвердилась его «шпионская» репутация: ко мне подошел «сыщик» из ФБР, предъявил документы, попросил показать ему Соколова и увел его на допрос. Потом Саша объяснял, что «органы» путают его с тезкой, Александром Соколовым, который считается шпионом, и регулярно допрашивают. Еще может быть, что за ним стали следить после того, как он получил канадское гражданство – в память об участии его отца в «деле Гузенко».

Тут, конечно, просится избитая метафора: писатель как шпион. Не будем на этом останавливаться, отметив красоту эпизода. После доклада Синявского писатели перешли к дискуссии «Две литературы или одна: писатели за круглым столом». Вел ее Карл Проффер. Первым выступил Василий Аксёнов. Он также не обошел вниманием статью Мальцева, вспомнив и его книгу:

Я сам в свое время был жертвой такого разделения и, между прочим, жертвой того же самого автора, именно Мальцева. Как-то в Москве я получил от кого-то книгу, изданную, кажется, в Мюнхене, книгу Мальцева под названием «Вольная русская литература». Там я обнаружил свое имя с маленькой буквы, между прочим, написанное. Там было сказано так: «Что касается фальшивой литературы аксёновых и бондаревых, то ни один мыслящий советский интеллигент не придает такой литературе ни малейшего значения». Я был несколько задет этим хотя бы потому, что ставить в один ряд меня и Бондарева – по крайней мере, странно: я был уже наполовину непечатаемый писатель, а Бондарев увенчан всеми премиями и орденами, секретарь и т. д.

Статус жертвы вызывает уважение, что не мешает спросить, что такое «наполовину непечатаемый автор». Тут, как и с беременностью, все сводится к двум взаимоисключающим состояниям.

Дальше следуют несколько ритуальных пинков по рыхлому телу социалистического реализма:

Я полагаю, что советская литература социалистического реализма – это не литература вообще, это некий суррогат, заменитель. Литература социалистического реализма создана, в принципе, графоманами. Иногда думаешь, для чего эта литература партии? Пропагандистское ли значение она имеет? Вроде бы у власти и так достаточно средств для пропаганды: радио, телевидение, газеты, печать, огромная наглядная агитация, осквернившая наши города. Все, кто недавно прибыл, знают этот бешеный разгул, которого даже во времена Сталина не было.

Впрочем, в заключение Аксёнов высказывает трезвую и своевременную мысль:

Говоря о литературе социалистического реализма как о литературе графоманов, мы все-таки должны и вокруг себя оглянуться, как бы не возникло нечто противоположное, но похожее. Советская литература рождает антисоветскую литературу, которая иной раз выглядит как ее зеркальное отражение. Я бы сказал, что истинная единая русская литература – это и не советская и не антисоветская, но вне-советская литература.

Юз Алешковский, приняв «ритуальную эстафету» от Аксёнова, выдал несколько типовых проклятий в адрес тех, кто обрек его на изгнание, а потом неожиданно сказал несколько теплых слов о советской критике:

Как всегда в чужих краях, со мной случился маленький анекдот. Я обладаю «синдромом политбюро» и не могу читать без бумажки. Поэтому, когда я получил программу нашей трехдневной встречи, я подготовился и с некоторым пафосом написал пару страниц вот на эту самую животрепещущую тему: одна литература или две. Сейчас я забыл это выступление.

Когда я думаю о проблеме существования писателя в изгнании, я разлуку с родиной воспринимаю как садистически извращенную форму изгнания. При размышлении об искусстве, о существовании зарубежном есть моменты, которые настраивают меня на бодрый лад, потому что я чувствую возможность здесь, в нелегкой во многом атмосфере, соответствовать способностям, отпущенным Богом, духу и гению родного языка и чувству состояния мира, чувству реальности. Но вдруг на Западе у меня появилось ностальгическое размышление о критике. Потому что читатель наш действительно там, в России. Критика, существующая даже в советских условиях, бывает и интеллектуальна, и темпераментна, и эрудированна, т. е. критика бывает интересна.

Увы, зарубежная русская критика покушается на «лексику писателя». Если брать самого автора «Николая Николаевича», то не все оценили обсценную лексику его прозы. Хотя применительно к этой известнейшей повести Алешковского понятие «обсценная лексика» звучит несколько тавтологично. В финале выступления писатель с заметным косноязычием повторил мысль о необходимости «настоящей», «правильной» критики:

Я думаю, что эта проблема критики не случайно сегодня звучала в выступлении Андрея Синявского, и это больше, чем ностальгия, собственно, по критике, это ностальгия по путеводителю, путеводителю по нашим страницам, по нашим строениям. К строениям я отношу наши повести, рассказы, поэмы, стихи и т. д. Спасибо за внимание.

Наконец пришло