Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Шабунин идет, — сказал Крылов, — Абакумов идет, пойдут, думаю, еще некоторые, только летом, после петрова дня.

— Дело-то весьма опасное. Ты вот завалил запрещенные книжки цензурными, но полицейские могут перерыть твою корзину, обнаружить крамолу и арестовать тебя.

— Волков бояться — в лес не ходить. Шовелев не боялся. — Так по-русски называл Крылов Шовеля, французского книгоношу, вестника и участника Великой революции, героя эркман-шатрианского романа, переложенного Клеменцем. — Я у Шовелева кое-чему научился.

— А скажи, Гриша, тебя Шовель и подтолкнул отправиться в этот путь, верно?

— Да, я как прочитал книгу, сразу загорелся.

— Желаю тебе, друг мой, всяческих удач. Действуй, просвещай своих деревенских собратьев. Придет время, и ты, может быть, окажешься в Национальном собрании, как Шовель. Депутатом от крестьян.

— У нас, поди, будет не так, как было во Франции в то время, — сказал Крылов. — Или так же? Может народ заставить нашего царя, чтоб он созвал Генеральные штаты?

— Видишь ли, Григорий Федорович, мы, как ты знаешь, за полную социальную революцию, истинно народную, которая должна смести не только царя, но и все основы помещичьего уклада и капитализма. Но правительство может отсрочить такую революцию. Под напором грозных событий оно может отступить от теперешнего пути. Может дать некую политическую свободу, созвать какой-нибудь представительный собор и позволить ему выработать умеренную конституцию. Тогда жизнь станет посвободнее, но порядок, разделяющий людей на богатых и бедных, сохранится. Хотел бы ты этого?

— Нет, не хочу.

— Так давайте уж агитировать за полную социальную революцию.

— Постараемся… Мне уж пора трогаться, Петр Алексеевич.

Они поднялись, стали одеваться.

И тут влетел Чарушин, разрумянившийся, запыхавшийся, в полушубке нараспашку.

— А, застал все-таки! — сказал он и обнял Крылова. — Ты уже выходишь? — Он вынул из кармана десятирублевую кредитку. — Возьми на дорогу, от Корниловых. Они обе обнимают тебя, прийти, к сожалению, не смогли. Посидим, не спеши, отвезем тебя на лихаче. Пять минут — и ты на вокзале.

— Нет, вам провожать нельзя. И выходить вместе нельзя.

— Да, нельзя, — согласился Чарушин. — Молодец, хорошо соображаешь. На помощь к тебе приедет Клеменц. Я только что виделся с ним, он охотно согласился поработать в деревне.

— Ладно, буду ждать его в Андреевском, он знает это село.

— Ну, что еще? — сказал Чарушин. — Кажется, обо всем вчера договорились. Не станем тебя задерживать, а то опоздаешь на поезд. Отвезти не позволяешь. Сразу за углом хватай извозчика, они непрерывно снуют по Сампсониевскому. Счастливого пути, друг. — Он обнял Гришу. Обнял его и Кропоткин.

Крылов застегнул полушубок, надел лохматую собачью шапку и грубошерстные пестрые варежки. Поднял корзину, накинул ременную лямку на плечо.

— Прощайте, друзья, — поклонился он и вышел.

Друзья, не раздеваясь, сели к столу. Чарушин налил себе чаю в Гришину чашку.

— Мы можем больше с ним не встретиться, — сказал Кропоткин. — Вот здесь ты меня познакомил с учениками. Прошел год с лишним, и вот они уходят. Хорошо, конечно, а расставаться тяжко. Как сложится их судьба? Шовель не угодил в тюрьму, а наш Гриша едва ли избежит ее. Россия.

— Не надо предвещать, дружище, — сказал Чарушин. — Не будем думать о тюрьме. Полагаю, она еще далеко.

Не один Чарушин, но и все «чайковцы» стали уж думать, что тюрьма еще далеко: прошло после шлиссельбургских арестов полтора месяца, а набеги не повторялись.

Истек семьдесят третий год. В предпоследний день его Кропоткин, провожая Клеменца в Тверскую губернию, вспомнил осенний разговор с ним.

— А ведь не сбылось твое предсказание, — сказал он. — Нас не загребут в этом году.

— Начали загребать, да остановились, — сказал Клеменц. — Наполовину сбылось.

Они стояли на дебаркадере Николаевского вокзала перед вагоном поезда, готового вот-вот двинуться. Дмитрий был в меховой шапке и овчинном полушубке, но по привычке все кутался в плед. Нагольный полушубок и плед! Только Митенька мог так нарядиться. Сменил пальтишко, сменил рыжую шляпенку, а с этим ветхим, обшарпанным пледом расстаться не хочет.

— Ты будешь отпугивать мужиков, — сказал Кропоткин.

— Что ты имеешь в виду?

— Этот студенческий плед.

— А я в сумке буду его носить. Будет чем укрыться. В мужицкой избе постеленки лишней не водится.

— Присмотри там за Гришей, пускай поосторожнее с нашими брошюрами.

— Он парень сообразительный.

Ударил колокол, и Клеменц кинулся в вагон, не обняв друга, даже не подав ему руки. На подножке он обернулся.

— Выпей, Петя, за меня бокал шампанского в Новый год.

…Новый год Кропоткин встретил в кругу старых знакомых. Захотел еще раз подняться в аристократические верхи и проведать, каковы там ныне веянья.

Человеку, впервые попавшему в высший свет, эти веянья показались бы весьма прогрессивными. Но Кропоткин, слушая новогодние застольные речи, скоро убедился, что ничего нового в настроении фрондирующих дворян не появилось. Гости его бывшего друга говорили о медленности эволюции, о косности русского народа, о гражданском долге дворянской интеллигенции. Россию надо всколыхнуть. Так понесемте же, господа, свет в темные деревни, поможем мужику, нашему несчастному собрату, выбраться из невежества и нужды, пойдем на жертвы во имя возрождения страны, которая так смело рванулась вперед с конца минувшего правления, но вот опять остановилась. Надо решительнее менять государственные порядки, следуя великому замыслу реформ. Кропоткин понимал, что господа эти действительно хотят изменения коснеющих порядков, но только такого изменения, какое бы не нарушило их собственного благосостояния. Наигранное великодушие. Искусственное возбуждение. Выспренние обкатанные речи, заученные изящные позы и движения, холодное сияние улыбок. Ослепительный блеск поверхности. Не заглянешь, не пробьешься ни в одну душу. Торжественная праздничная ложь. Удручающая, удушливая.

Он ушел с этого вечера с тяжелой тоской. Хотелось бежать к друзьям и отдышаться среди них в чистом воздухе искренности. Но он ни с кем не договорился о встрече и не знал, кто где проводит новогоднюю ночь. Пришлось пойти к себе на Малую Морскую.

Он вынул из поставца бутылку шампанского, подергал шнур сонетки и стал ждать Лизу. Только с ней можно было теперь посидеть и поговорить. Минут пять шагал по комнате, но Лиза не появлялась. Он еще подергал шнур, еще походил. Нет, Лиза не бежала к нему, не слышно было ее торопливых шагов, не стучали в коридоре каблучки ее туфель. В чем дело? Не легла же она рано спать в такую ночь. Ах да, у барыни, конечно, полно гостей, и все горничные сейчас наверху. Лиза не слышит звонка. Досадно. Пойти бы на Выборгскую, в дом Байкова, но Крылова там нет, уехали Шабунин и Абакумов, разбрелась, наверное, вся артель. У Кувшинской на Саратовской, ясно, никого — решено было на Новый год там не собираться. Тоскливо. И голова чугунная.

Он снял свои гусарские сапожки, вытянув голенища из-под люстриновых синих панталон. Прилег на кушетку, не раздеваясь. И вскоре уснул.

Встал он только днем. Побежал на Выборгскую к Ане Кувшинской. Та еще спала. Поднялась на стук, откинула дверной крючок и тут же юркнула под одеяло.

— Простите, разбудил вас, Анна Дмитриевна, — сказал Кропоткин, войдя в комнату. — Мне бы разыскать кого-нибудь из наших. Не подскажете? Вас вчера вечером никто не навестил?

— Я сама уходила к подруге, квартира была на замке, — сказала Кувшинская, прикрыв рукой зевок. — Николай, как вы знаете, давно уж здесь не ночует.

Николай Чарушин, Анин земляк и друг, ее будущий муж, еще осенью перешел на нелегальное положение, покинул здешний закуток и менял места ночлегов.

— Кого бы мне разыскать, — сказал Кропоткин, не отходя от двери. — Где может быть Сердюков?

— Вот его вы найдете. Он сегодня будет на сходке у рабочих. Уже там, вероятно. В Измайловском полку. Вы еще не бывали там? Пойдете от нашей бывшей штаб-квартиры по Тарасовскому переулку, свернете вправо в Седьмую роту, третий или четвертый дом слева. Деревянный флигель во дворе. Там будут рабочие с Васильевского острова, с Выборгской, а главное — из-за Невской заставы. Анатолий пытается возобновить работу на Шлиссельбургском тракте.

— Спасибо, Анна Дмитриевна, я побегу…

Он побежал на Сампсониевский проспект — на конку.

Через час он был уже в деревянном флигеле, в большой комнате, забитой людьми в полушубках. Рабочие стояли плотными кучками. В каждой кучке шел свой разговор. Комната полнилась гулом. Кропоткин постоял у двери, протиснулся немного вперед и остановился, не зная, что делать. Никого из знакомых вокруг себя он не видел. Стоял и недоуменно озирался. И вдруг кто-то положил на плечо ему руку. Он обернулся — Игнатий Бачин!