Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Нет, мы засидимся, меня ждут Корниловы, — сказал Куприянов. — Спокойной ночи. Со сказкой-то поспешите, надо поскорее ее отпечатать.

ГЛАВА 17

Четверо братьев, спокойно живших в непроглядном лесу, однажды увидели с вершины дерева прекрасный город вдали, и удивились величию мира, и решили разойтись в разные стороны, чтоб узнать, как живут люди на белом свете, а потом сойтись и рассказать друг другу, что они видели. И попали братья в жестокие лапы жизни, а когда попытались как-то ей сопротивляться, она бросила их в Сибирь. Тут-то и сошлись они. Сошлись и заплакали. Так и оставил их Тихомиров. А Кропоткин снова отправил братьев в разные стороны света — поднимать рабочий люд на восстание.

«Ну, это, пожалуй, последняя моя письменная работа, — подумал он, закончив тихомировскую сказку. — К ледникам уж не вернуться. Друзей в Петербурге остается все меньше. Придется заменять некоторых выбывших и метаться из стороны в сторону».

И он действительно заметался.

Каждый вечер он торопился в какую-нибудь рабочую артель — на Выборгскую сторону, на Васильевский остров или на Черную Речку, в укромный трактирчик, где с недавних пор собиралась чаевничать одна компания фабричных. Днями он навещал тверских каменщиков на Лиговке, бегал по городу, встречался с новыми товарищами, студентами, вступающими в общество, которых надо было подготовить к тайным делам; или обегал знакомых книготорговцев, разыскивая нужные книги для пополнения библиотек в рабочих кружках. После снегопада ударили морозы. Кропоткин легко и стремительно носился из конца в конец города. Укатанный и притоптанный снег певуче звенел под его гусарскими сапогами. Чем энергичнее он действовал, тем больше распалялся и спешил. В вечерних разговорах с рабочими он зачастую вырывался из границ написанной им программы и призывал готовиться к скорому восстанию. «А когда вы ожидаете бунт?» — спросил его однажды ткач Никольской мануфактуры Матвей Тарасов, очень пытливый парень. «Восстание может разразиться неожиданно, — отвечал Кропоткин. — Само императорское правительство ускоряет приближение этого грозного события. Реформа, которую так ждал народ, обернулась для него новыми бедами. Бесправие осталось бесправием, но нужда превратилась в нищету. Если правительство ввергнет народ еще в какое-нибудь бедствие, скажем, в войну, он не стерпит — восстанет. А война может возникнуть в любое время. По смерти ныне здравствующего императора Александра на престол взойдет другой Александр, наследник. Он породнился браком с Данией, и это как-то скажется на русской дипломатии. Наследник, возможно, захочет показать себя, свою твердость. Возможно, завяжет войну с Вильгельмом и Бисмарком, и вот тут-то, когда наши войска будут брошены к западной границе или даже за границу, народ может поднять восстание и свергнуть монархию». — «А доживем ли мы до этого? — спросил все тот же пытливый Тарасов. — Что, если наш кружок раскроют?» — «Ну, если раскроют, — сказал Кропоткин, — меня сошлют на каторгу, а вам придется посидеть в тюрьме, и, может быть, долго».

Он не скрывал от рабочих опасности, которая им, объединяющимся в тайные кружки, грозила. Он хорошо понимал, что правда — главная сила революции, что только на правде можно основать истинно справедливое будущее общество. Понимали это и все «чайковцы», противники нечаевщины, ее лжи и обмана.

— Ложь — это рак социального организма, — сказал как-то Клеменц в споре с Ободовской, неожиданно заявившей, что обман во имя высокой общественной цели иногда может быть необходимым.

На Ободовскую так дружно все навалились, что она растерялась, разозлилась и выскочила из комнаты. Но вскоре вернулась, закурила, походила, походила и призналась, что брякнула необдуманно и спорила из глупого упорства.

Это было в квартире Кувшинской на Саратовской улице. Именно здесь, у Ани Кувшинской, в ее длинной, как коридор, комнате с отгороженным глухим закоулком (в нем хранилась «маскарадная» одежда), собирались теперь ежедневно «чайковцы». Приходили сюда ранним вечером, наскоро обедали, обмениваясь новостями, и расходились по рабочим артелям. На сей раз задержались со спором-то. Поспешно бросились переодеваться в закоулок.

— Толя! — вскрикнула в комнате Кувшинская. — Родненький, вырвался-таки! Друзья, друзья, явился наш Сердюков!

Друзья вылетели из закоулка, окружили Анатолия и принялись его обнимать, целовать, тормошить, расспрашивать, а он ничего не мог выговорить, стиснутый со всех сторон.

— Господи, да дайте нам посмотреть на него! — взмолилась Соня Перовская.

Друзья отступили.

Сердюков стоял посреди комнаты и ребячески улыбался. Он был в бобровой шубе нараспашку, в клеенчатой фуражке и летних стареньких ботинках.

— Не с царского ли плеча на тебе шуба-то? — спросил Клеменц.

— Нет, возьми чуть пониже, — сказал Анатолий. — С генеральского.

— Не генерал ли взял тебя на поруки?

— Нет, генеральша. Моя давняя знакомая. Екатерина Александровна. Узнала о моей участи и сжалилась. Шучу. Я ее впервые сегодня увидел. Взяла на поруки по чьей-то просьбе. Думаю, доктор Веймар ее сговорил.

— Садитесь, поешьте, Толя, — сказала Кувшинская. — Ведь голодны, наверное?

— Что у вас тут? — сказал Сердюков, глянув на стол. — Хлеб, колбаса, и только? Нет, братцы, Екатерина Александровна по-барски меня накормила. Вот чайку нашего коммунного с удовольствием выпью. У генеральши — кофе, а от кофе я уже отвык. — Он снял шубу и бросил ее на диван. — Шубу надо завтра отнести генеральше. Меня ведь взяли в самарском общественном саду, в летнем облачении. Придется вам артелью купить мне какое-нибудь пальтишко… А вы что-то все в полушубках?

— Конспирация, — сказала Александра Корнилова. — Теперь не рабочие к нам ходят, а мы к ним.

— Но войска наши все же наступают?

— Наступают, несмотря на шлиссельбургский разгром.

— Ты где ночевать будешь, Анатолий? — спросил Кропоткин.

— У Низовкина.

— Опять к Низовкину? — сказал Куприянов. — Мы к нему уже не ходим. Библиотеку давно передали рабочим. Что тебя тянет к нему?

— Так ведь мы сожители. У меня там книги нужные остались в чемодане.

— Идем ко мне, — сказал Кропоткин. — Я часа через два вернусь. Завернем к Низовкину, захватишь чемодан.

— Братцы, дайте ночевать в старом логове. Потом приму кочевой образ жизни. Мне теперь задерживаться на одном месте нельзя. Третье отделение без присмотра меня не оставит.

— Хорошо, я утром прибегу к Низовкину за тобой, — сказал Кропоткин.

Утром он проснулся необычно поздно, потому что не спал почти всю ночь, возбужденный встречей с Анатолием. Вскочил с кушетки в десятом часу. Было уж не до гимнастики. Он поспешно умылся, оделся, выпил чашку чая (Лиза тут как тут) и побежал на Выборгскую.

На Невском он столкнулся с ротой дворцовых гренадеров, возглавляемой лейб-гвардейским офицером. Рота шествовала со стороны Зимнего. Шествовала торжественным маршем, со знаменем. Мостовая, покрытая слоем укатанного снега, гулко взвизгивала под четкими шагами гренадеров — «вжиг, вжиг, вжиг».

Кропоткин приостановился, проводил роту взглядом и увидел вдали на проспекте толпы людей. Что там такое?.. Ах да, сегодня ведь на Александринской площади торжество. Открытие памятника Екатерине. Как далеко ты ушел от жизни двора, бывший паж его величества! Забыл о предстоящем торжестве. Вчера у Кувшинской об этом говорили. В семь утра в Петропавловской крепости палили пушки, а ты и не слышал. Наверное, за час до этого только заснул. Надо все-таки пойти посмотреть на российскую Семирамиду. Она уже давно стоит на площади под покрывалом, ожидая встречи с потомками.

За Полицейским мостом по обеим сторонам проспекта толпились люди (на мостовую их не пускали городовые). Кропоткин шел по левому тротуару. От Большой Конюшенной приходилось уже просто продираться сквозь плотную толпу. До Александринской площади он добрался как раз в то мгновение, когда с высоченного монумента поползло вниз белое полотняное покрывало и из-под него высвободилась Екатерина. Она предстала перед потомками не с протянутой, как у Петра, державной дланью, а с опущенными руками, точно успела понять, что Россию ей не вздыбить.

Под императрицей, окружив пьедестал, сидели ее орлы. Кропоткин их, изваянных, еще не видел и сейчас разглядеть издали не мог, но он знал, кто там сидит, знал, что среди Екатерининых государственных воротил посажен и знаменитый поэт, ее певец, впрочем, и воротила тоже.

Рота дворцовых гренадеров взошла на подножие памятника и замерла в почетном карауле. На площадь вскоре должен был прибыть царский поезд. Кропоткин не стал ждать. Протиснулся к тротуару и начал пробираться в обратную сторону.

Чем дальше уходил он от места торжества, тем реже становилась толпа на тротуаре. От Полицейского моста он шел уже свободно, не теснясь.