Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Пойдут, если захотят есть, одеваться и иметь жилище.

— Нет, они возьмутся за оружие.

— Все оружие будет в руках народа.

— Ладно, оставим общественный идеал таким, каким ты его начертал. Думаю, больших возражений он не вызовет. Потолкуем о путях революции, о работе в народе. Программа предъявляет слишком суровые требования к революционерам. Все они, за небольшим исключением, должны стать в положение крестьян или рабочих. Не каждому это под силу.

— Эти условия, не рахметовские гвозди, а естественные трудовые условия, как у российских крестьян, будут выковывать истинных революционеров, сильных и волевых. Многие из нас пойдут на каторгу, и нам нужна хорошая закалка, чтобы выдержать еще более суровые испытания.

— Да, но в испытания надо вступать постепенно.

— Опять эта лавровская постепенность!

— Я думаю, и Лаврова нельзя отвергать напрочь. Он неплохо вразумляет безмерно торопливых. Мы осуждаем Лермонтова, осуждаем подобных ему вспышкопускателей, которые спешат поднимать местные бунты, а ты вот тоже за отдельные восстания.

— Постой, Митенька, ты меня не так понял. О восстании, которое назреет в какой-нибудь одной губернии, у меня вот что сказано. — Кропоткин схватил рукопись, полистал ее, нашел нужную страницу. — «История полна таких неожиданностей, каких вовсе не предвидел никто из наиболее даровитых и знающих современников. Поэтому мы никогда не взяли бы на себя решить этого вопроса иначе, как по ознакомлении с местными условиями данного случая и по обсуждении их целым съездом народных деятелей…» Где же тут мое категорическое «за»?

— Да, определенного «за» нет, но нет и «против». Содействие какому-либо отдельному преждевременному восстанию, хотя бы и большому, общество отвергнет. Твоя программа, друг мой, я бы сказал, более революционна, чем наше общество, хотя в основном ты сумел выразить в ней наши общие убеждения и устремления. Целиком ее (я имею в виду вторую часть) примут только наши левые товарищи. Кравчинский, Перовская, Чарушин. Принял бы и Сердюков, если бы вернулся. Ну и я, пожалуй, поддержу тебя, старина. Так и быть — дай руку… Программа истинно народна. Для истинных народников… Ну что, побалуемся еще твоим «Жуланом»?

— Конечно, конечно.

— Ладно уж, пороскошничаем, попьем фамильный чай, пока не совсем отрешились от барских привычек, пока не принята твоя программа, — Дмитрий похлопал друга по плечу и рассмеялся, и расплылось его лицо, невероятно курносое, уморительно потешное в смехе.

ГЛАВА 16

Жандармы в квартире Синегубов на Шлиссельбургском тракте не появлялись, и общество, потревожившись два дня, успокоилось. В штаб-квартире на Петербургской стороне началось обсуждение программы. Первая часть ее, как и предсказал Клеменц, большого спора не вызвала. Начертанный автором идеал совершенно свободного общества, общества безвластия, виделся где-то далеко-далеко, в дымке будущего столетия. Одни верили в него, многие не верили, но высказывали свои сомнения спокойно, не горячась, не стараясь разубедить верящих. А на следующий вечер, когда приступили ко второй части программы, к обсуждению путей революции и ближайших дел, завязался жестокий бой. Главная позиция автора была неуязвима, ибо она соответствовала направлению всего общества, но, как только обнаруживался крутой поворот, критики сразу открывали шквальный огонь. Кропоткин упорно защищал занятые высоты. На его стороне, как и было предсказано другом, стояли кроме самого Клеменца Кравчинский и Перовская, приходил на помощь и Чарушин. Однако ж как ни сильно было подкрепление левых товарищей, временами приходилось отступать, соглашаться с критиками.

Программа обсуждалась несколько вечеров и была обществом принята с некоторыми поправками и примечаниями. Отпечатать ее скоренько было негде. Как раз в эти дни приехала из московского отделения Варя Батюшкова, бывшая сельская учительница. Она и взялась переписывать программу, снявши комнатку в доме на углу Кирпичного переулка и Малой Морской улицы.

Жандармские синие вороны на жилище Сергея и Ларисы все еще не налетали, но общество все-таки приняло меры безопасности. Встречи с рабочими за Невской заставой продолжались, но уже осторожно. Кравчинский, вняв просьбам друзей, покинул наконец Шлиссельбургский тракт и уехал вместе с Рогачевым пилить дрова в Новоторжский уезд. Соня Перовская, проводив «мужа», оставила свою квартиру и теперь тоже, как Клеменц, ночевала там, где ее заставала поздняя ночь, — у подруг. Люба Корнилова передала ей связь с арестантами Третьего отделения, и она дважды в неделю встречалась у знакомой молочницы с жандармом Голоненко. Ходила она и в рабочие артели, куда перенесена была ныне главная работа общества. «Чайковцы» наступали, продвигаясь в глубь рабочих окраин. Только отряд Синегубов за Невской заставой на время приутих, как бы запершись в крепость, но и тут у нее готовились к вылазкам.

И вдруг — налет синих воронов. Набег жандармского войска. Разгром шлиссельбургской цитадели!

В ночь на двенадцатое ноября семьдесят третьего года Сергей Синегуб, уже не ожидая никакого наскока, спокойно беседовал о грядущей свободе с двумя фабричными рабочими — Филиппом Заозерским и Теодоровичем. Лев Тихомиров спал в углу на сдвинутых стульях, положив под голову книги и укрывшись полушубком. Спала за перегородкой Лариса. Спал в другой комнате на печи истомленный великан Федя, притиснув к стене своего сынишку Антошу. Спала на койке его больная жена. Пора было и ему, Синегубу, закончить разговор с учениками и лечь.

— Ну что, братцы, — сказал он, — вам ведь завтра на фабрику, надо поспать. Вон наш Лев десятый сон, должно быть, видит.

— Такой малорослый, смирный, а имя грозное, — сказал Филипп.

— Мы его Тигрычем величаем, — улыбнулся Сергей.

— Это уж вовсе грозно — Лев Тигрыч.

Что ж, этот смирный Лев станет, возможно, грозным революционным литератором, подумал Синегуб, а сказал другое:

— Грозны не мы, а вы. Рабочие, крестьяне. Вы действительно будете грозной и неодолимой силой, придет время…

И в этот-то момент и грянуло. С грохотом, таким громким в тихой ночи, к дому подкатили экипажи. Вероятно, кареты.

— Уходите, — сказал Сергей и, подбежав к окну, глянул во двор. Он увидел вваливающуюся в ворота кучу людей, черную во тьме, — Поздно, друзья, — сказал он, отойдя от окна. — Садитесь.

И тут вломился целый отряд жандармов и полицейских.

— Чья квартира? — спросил долговязый жандармский офицер.

— Моя, — ответил Сергей.

— Ваша фамилия?

— Синегуб.

Сергей растолкал спящего Тихомирова.

— Вставай, Тигрыч. Посмотри, какие у нас гости.

— Обеспокоили, прошу прощения, — сказал долговязый, усмехаясь. — Фамилия?

— Тигрыч, — сказал Тихомиров, протирая глаза ладонью.

Из-за перегородки вышла встревоженная Лариса.

— А это кто? — спросил офицер.

— Моя жена, — сказал Сергей.

— Девичья фамилия?

— Чемоданова, — сказала Лариса.

— Понятно. Остальные — гости? Больше никого? А в той комнате?

— Там другая семья, — сказал Синегуб.

— Всем оставаться на месте, — приказал офицер. — Квартира подлежит обыску. Поручик, — обратился он к другому жандармскому офицеру, — не допускайте никакого нарушения. Я еду за прокурором.

Когда он открыл, выходя, дверь, Сергей увидел в коридоре двух городовых. Значит, и вокруг дома расставлена стража. Оцепление. Точно вооруженную шайку разбойников явились брать. И во дворе, наверное, стоят городовые.

Сергей поднялся и шагнул к окну.

— Сидеть на месте, — приказал поручик.

Пришлось сидеть.

А поручик расхаживал по комнате. Другие охранники стояли. Пять синих жандармов, два околоточных надзирателя и начальник загородной полиции.

В третьем часу ночи долговязый офицер привез толстого жандармского майора Кононова и товарища прокурора Масловского. Начался обыск.

Тихомиров, мертвенно побледнев, съежившись, сидел в углу на стуле, совсем маленький, похожий на перепуганного подростка. Его трясло, и он сжимал между коленями сложенные ладонь к ладони руки, чтобы скрыть их предательскую дрожь.

Сергей и Лариса, выставив на середину комнаты два открытых чемодана, стояли рядом и спокойно наблюдали, как полнотелый майор, склонившись со стула, неторопливо перебирал их жалкие вещички, каждую тщательно прощупывая, — не зашита ли какая-нибудь бумажка. Синегубы не тревожились: нецензурные брошюры, как и опасные рукописи, давно унесены и запрятаны рабочими, а письма и всякие клочки с записями сожжены.

Долговязый обшарил квартиру (Федину комнату пока оставил в покое), собрал всю наличную литературу, сложил ее на стол и принялся просматривать.

Майор покончил дело с чемоданами и поднялся. Постоял среди комнаты, опершись обеими ладонями на свой выпирающий зад, подумал, огляделся и подошел к мусорному ящику. Сергей посмотрел на Ларису, спросил ее взглядом, не могла ли она по близорукости бросить в мусор какую-нибудь опасную бумажку. Лариса улыбнулась, чуть заметно качнула головой — нет, не могла.