Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

С Мариничевой и Наппу, вопреки первоначальным надеждам, ему удавалось поговорить лишь в редакционном буфете – за обедом, на который у них далеко не всегда были деньги, а чаще когда Ольга по внутреннему телефону приглашала его «глотнуть по чашечке кофе» или постоять с ней за компанию на лестнице, пока она выкурит сигаретку. Иногда в буфете можно было встретить Минаева и других клубных знакомых, приносивших в газету свои «материалы» и потом мучительно переживавших беспощадную критику старших. Фурман сочувственно выслушивал их, но его очень раздражало, когда в обычном дружеском разговоре «юнкоры» начинали бойко использовать профессиональный жаргон и копировать лихие манеры «настоящих журналистов». Хотя сам Фурман не видел в журналистской касте ничего привлекательного, это мальчишеское обезьянничанье возбуждало в нем ревнивую зависть – у него-то не было никакого живого образца для подражания, кроме, разве что, старшего брата, да и тот не был писателем. Вынужденный как-то отвечать на этот вызов, Фурман во время случайной болтовни в буфете то вдруг наливался тяжелой, упрямой, трезво-разоблачительной «мудростью» в стиле Толстого, а то с ровного места затевал дерзкий, скандально провоцирующий диалог «в духе Достоевского». Обиженные собеседники только головами качали, молча допивая свой кофе… На самом деле почти все они тоже воображали себя писателями.

Вечно все теряющий, унылый, обморочно вялый Минаев как-то дал Фурману почитать два своих «произведения», нацарапанных куриным почерком на мятых листках с подозрительными пятнами. В одном, под названием «Катька», описывался обычный день ничем не примечательной девушки-старшеклассницы. Но все это было увидено с такой нежной точностью, в таких абсолютно интимных бытовых и психологических подробностях, которые, казалось бы, по определению не могли быть доступны никакому мужскому взгляду. А ведь это написал мальчишка, школьник! Откуда он все это узнал?! К сожалению, сам Минаев ничего внятного ответить не мог. Да и рассказ был не закончен, обрываясь на полуслове. Другое его произведение не имело названия, и определить его жанр было очень сложно. Действие разворачивалось в условном «глухом Средневековье»: в каких-то едва обжитых, чавкающих грязью местах с «первичными» топонимами – «Деревня», «Лес», «Река», «Город», среди злобно-пугливых, нищих, почти первобытных человеческих существ, жмущихся в небольшие стаи. Их имена больше походили на клички. Но главный герой даже в этом чудовищном обществе был изгоем. У него не было своего дома, спал он где придется, чаще всего просто под открытым небом. Звали его почему-то Волк, и он, похоже, был немым – наполовину зверем, наполовину колдуном. Ко всему, что ему встречалось, он относился с одинаковым бессловесным вниманием. Одной из его странностей было то, что он мог летать – но делал это как бы не вполне произвольно: его просто поднимало в воздух и несло куда-то. В какой-то момент у читателя возникало сомнение в том, что герой человек… Повествование ничего не объясняло, в нем не было никакого пафоса, никакого юмора, никакой лирики – оно просто следовало за этим отвратительно-притягательным героем, подобно объективу кинокамеры. В какой-то совершенно случайный момент экран гас. Что всем этим хотел сказать автор? К чему он вел? Все вопросы повисали в воздухе. После таких совершенно безрезультатных разговоров с Минаевым Фурману каждый раз становилось стыдно за свою суетливость, болтливость и поверхностность, в то время как Минаев, как ему казалось, смотрит на все из темной, внесловесной глубины. И дело тут было вовсе не в его заикании. Когда Фурман поделился этим переживанием с Мариничевой, она с готовностью подхватила: да-да, ты прав, Борька, конечно, поразительно талантлив, хотя при этом и жуткий неряха…

После семи, когда все, кроме дежурных по номеру, торопливо покидали редакцию, на Фурмана накатывало какое-то детское чувство заброшенности. Трудовая запарка у курьеров обычно начиналась позднее, от чтения его уже тошнило, и он бесцельно бродил по длинному опустевшему коридору, потихоньку носился на цыпочках по безлюдным издательским лестницам, чтобы размяться после долгого сидения, или прилипал лбом к холодному темному стеклу, вглядываясь в далекие чужие окна. Но рано или поздно срок его плена заканчивался – и впереди каждый раз был абсолютно свободный день! Фурман сладко дрых в домашней тишине чуть ли не до полудня, неторопливо приходил в себя, часа два читал, потом обедал с дедушкой, снова брался за книжку, а вечером неизменно отправлялся туда, где происходила очередная встреча клубной компании.

* * *

В конце сентября Фурман получил письмо от Нателлы с несколькими вложенными в конверт самодельными пригласительными билетиками на десятилетний юбилей клуба «Товарищ». На лицевой стороне каждого билетика имелся традиционный коммунарский девиз: «Наша цель – счастье людей! Мы победим – иначе быть не может!». Само письмо начиналось неожиданно: «Ну и морда же ты, Фурман!». Дальше шли грубовато-шутливые (неумелая пародия на пресловутый «туалетный юмор» Фурмана) упреки в том, что у него дома до сих пор нет телефона, а сам он никому не пишет, хотя обещал. Все это было выведено крупными печатными буквами и, вместе с жизнерадостными приветами москвичам от имени «товарищей», занимало бóльшую часть листа. В самом низу мелким неразборчивым почерком было приписано еще несколько строчек, и в них было высказано какое-то совершенно дикое и даже оскорбительное предположение, что адрес Нателлы нужен был Фурману только для того, чтобы она не забывала о своем долге (когда Нателла решила купить в Москве щенка, Фурман занял для нее деньги у своих родителей). «Получишь посылку – адрес можешь порвать». В конце, с переходом на оборотную сторону листа, говорилось:

Извини, Сашка, может я пишу не то, что надо, но я на тебя ужасно злая… Хочется тебя обругать, но не буду.

Приедешь, поговорим (на юбилее).

Мне надо с тобой о многом поговорить.

От первых же слов этого письма Фурмана бросило в краску: до него вдруг дошло, что для Нателлы те две летние ночи значили совсем другое, нежели для него, и она все это время ждала какого-то продолжения. «Неужели она любит меня по-настоящему? – удивлялся он, охваченный сладкой волной тщеславия и благодарности. – Такая яркая, независимая, своевольная девушка – что она могла во мне найти? Ведь она меня совсем не знает…» Значит, тогда ночью ему все-таки не почудилось, что ее запекшиеся от поцелуев губы прошептали «люблю, люблю»? А он-то, как дурак… Боже, какая низость! Какая чудовищная пошлятина! Какой стыд… Он ужасно виноват. Но что же теперь делать? И еще это приглашение… Нужно срочно с кем-то посоветоваться!

Наппу и Борька Минаев, как оказалось, тоже получили приглашения и в ближайшие дни собирались идти за билетами, а Ольгу в Петрозаводск не пускали редакционные дела, но все трое буквально в один голос сказали, что Фурман обязательно должен ехать: раз уж он заварил эту кашу, ему ее и расхлебывать. Поначалу у него имелись слабые отговорки, связанные со служебным графиком, однако выяснилось, что он может в любой удобный момент поменяться рабочими днями с одной из тетушек и получить три выходных подряд. В общем, главной проблемой стало то, как ему следует одеться на такую ответственную встречу. Фурману мучительно не нравилось все, что было в его шкафу. За день до отъезда он в полном отчаянии попросил Минаева о помощи. Немного подумав, тот сказал, что у него есть лишний пиджак, и Фурман немедленно помчался на другой конец города. Приталенный бежевый блейзер с накладными карманами выглядел пугающе модно, отлично сидел на Фурмане и к тому же удачно сочетался с его узкими темно-коричневыми брюками. Минаевская мама вроде бы не возражала: конечно, бери, если это нужно, – у Борьки вон еще прекрасный костюм есть… Фурман стыдливо осознавал повторяющуюся странность своего поведения, но в этой чужой дружеской одежде он чувствовал себя словно в броне перед предстоящими испытаниями.

Несмотря на все эти волнующие приготовления, сама поездка оказалась совершенно бессмысленной. Когда они прибыли в Петрозаводск, на тихий серый город, придавленный низким северным небом, уже опускался вечер. Юбилей «Товарища» отмечали в какой-то школе. Мелькание незнакомых и смутно узнаваемых лиц, радостные крики, смех, огромный песенный круг… Но из-за предстоящего «выяснения отношений» с Нателлой Фурман никак не мог преодолеть охватившую его мучительную скованность. Во время официальной части праздника «московским гостям» пришлось выйти на сцену и с неловкими кривляньями представить дурацкий подарок от «Алого паруса» – склеенный на скорую руку большой бумажный куб, который должен был что-то там символизировать (придумка Наппу, естественно). Впрочем, другие поздравления были не лучше. Главным впечатлением для Фурмана стало то, что он увидел живьем множество товарищеских «стариков» из первых «поколений» клуба. Наппу кое-что рассказывал об их легендарной коммунарской юности, так что уже сами их фамилии звучали как музыка, лица казались необыкновенно притягательными и выразительными, а глаза – сияющими веселой мудростью. В воображении Фурман многое готов был отдать за то, чтобы как-то сблизиться с ними, стать их учеником, хотя и догадывался, что у каждого из них давно идет своя, не слишком удачливая и, может быть, даже скучноватая «взрослая жизнь» – ее тень тоже лежала на этих улыбающихся лицах.