Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

…Не надо. Фурман. Пожалуйста».

Лариска умела просить. Но больше всего Фурман боялся ее тайного брезгливого презрения. Поэтому он сразу отступил, в знак дружбы прошептал «спокойной ночи!», перевернулся на другой бок и быстренько заснул.

Никаких видимых последствий это ночное происшествие вроде бы не имело. Но вечером, когда все начали укладываться, Лариска с каким-то слишком уж явным облегчением отправилась занимать положенное ей привилегированное место на софе, и с Фурманом вдруг случилась безобразная истерика. Пользуясь тем, что Мариничева в этот момент находилась в ванной, он уверенным голосом заявил, что на софе вполне могут поместиться два человека и сегодня он тоже ляжет там, а не на полу. Лариска растерянно остановилась, прижимая к себе подушку, Нателла подумала, что он шутит, а добрый Тойво в недоумении открыл рот: «Да? Ты что, правда хочешь спать на этой скрипучей сломанной кровати?..» Фурман с вызовом подтвердил, что да, он действительно этого хочет, и все последующие вопросы – типа «А как же Лариска?», «А нельзя ли отложить это желание на другой раз?» и «Зачем тебе это нужно?» – только разогревали его никому не понятное темное возбуждение. Впрочем, Лариске-то оно было понятно – и она очень сдержанно, неумело и беспомощно гневалась, причем даже не столько на самого Фурмана – он был безнадежен, – сколько на ту бестактную ситуацию, в которую он ее загнал. На него она старалась не смотреть, и это приводило его в слезливое отчаяние. Но сам он уже не мог остановиться, его «вело». Тойво, недоверчиво заглянув ему в глаза, обнял его, как больного, и стал успокаивать, шутливо убеждая «не разрушать их мужское половое братство». Сбесившемуся Фурману предлагали спать на софе и одному, и вместе с Тойво, но он отказывался от любых других вариантов, кроме Лариски. А у нее на лице появилось именно то брезгливое выражение, которого он так боялся. Вообще-то она уже была готова переночевать на вокзале и даже начала задумчиво собирать вещи – да и Фурману, похоже, не оставалось ничего другого, как с позором бежать, – но городской транспорт уже не ходил, денег на такси ни у кого не было, а разгуливать в такое время по незнакомому окраинному району и врагу не пожелаешь… Ужасное положение спасла появившаяся из ванной Мариничева. Когда ей изложили предмет спора, она укоризненно проворковала: «Фу-у-ра, да что это с тобой сегодня такое приключилось?» – и в два счета раскидала всех по местам. При этом на софе оказался Тойво («Кто тут не хочет спать на софе? Тойво? Отправляйся на софу! У меня здесь все решается очень просто!..»), а бедной Лариске пришлось проявить унизительную покорность и согласиться опять лечь на полу рядом с противным Фурманом.

Запал у него уже кончился, и, по инерции продолжая хорохориться, он понимал: довести доверившегося тебе человека до того, чтобы он предпочел ночевать на вокзале в чужом городе, лишь бы не с тобой, – это надо постараться. Сам-то он что чувствовал бы сейчас на месте Лариски? Господи, спаси… Собравшись с духом, он попросил у нее прощения за свое грубое поведение, но она лишь горько отмахнулась и бросила загадочную фразу: «Ты не понимаешь. Дело вовсе не в тебе…»

…В темноте на Фурмана стала накатывать забытая тоска. Никчемный человечишка, опять все испортил…

Лариска лежала рядом в прежней зажатой позе – на животе, отвернувшись, не шевелясь. Но теперь Фурман специально следил за тем, чтобы между ними оставалась хотя бы маленькая полоска свободного пространства. Впрочем, это было уже никому не нужно. И ему все больше хотелось незаметно встать и уйти куда глаза глядят, на вокзал. Все хулиганы небось давно уже спят. А хоть бы и нет…

Ворочаясь с боку на бок, он в какой-то момент наткнулся на теплую ладошку Нателлы и в порыве слезливого отчаяния уцепился за нее, как за единственное живое существо в своей ночной пустыне. Он ничего не хотел от этого тихого, безвольного существа – только бы оно оставалось живым. Но оно ответило ему слабым пожатием – как бы простив его безобразие, его грубость, его бессмысленность. И Фурмана внезапно наполнила такая ликующая благодарность к этому теплому существу – а заодно и к его далекому хозяину, который, оказывается, еще помнил о нем и послал ему в пустыню этот скромный привет, эту дружескую весточку, – что он стал нежно поглаживать, баюкать и бережно прижимать к груди маленького утомленного вестника (и – о счастье! – тот еле заметно повторил послание)… А потом, ласково задержавшись на островке запястья с его выпуклой косточкой и беззащитными жилками, он – слепой, бесконечно внимательный пешеход в желтовато-коричневых сумерках осязания – неторопливо двинулся петляющими тропками через спящие поля, холмы и горы, изумленно знакомясь с заповедной нетронутой природой сопредельных стран и ее невообразимыми живыми чудесами… Целые времена прошли, и вот добрался безумный бессонный паломник до таинственной папоротниковой глухомани где-то на краю света. Ему бы остановиться, передохнуть чуток, опомниться, а он вдруг тоскливо разволновался, заспешил, поскользнулся – и, ахнуть не успев, полетел в жадно раскрытую бездну… И кто знает, чем бы все это обернулось, если бы в следующую темную секунду в другом месте земного шара властная Рука Господа не защемила горячечно вздувшуюся плоть грубой резинкой тесных плавок. О, нет! нет! – но пушка уже мучительно выстрелила, выстрелила, выстрелила, выстрелила, и башня стала беззвучно рассыпаться…

– Подожди, я сейчас, – шепнул грустно очнувшийся Фурман, осторожно поднялся и пошел в ванную.

Когда он вернулся, в комнате стояла ночь. Но снаружи уже наступило утро. С бессильной благодарностью обняв покорную руку Нателлы, Фурман прошептал: «Давай немножко поспим, а то скоро вставать».

День пронесся, как сверкающая черная карусель: впервые увиденные глаза и лицо этой девушки, ее тело под легкой одеждой, хождение за руку; уныло-беспокойная очередь за билетами на Ленинградском вокзале, «Детский мир», еще какие-то магазины, поездка домой за деньгами… Нателла уже привезла к Мариничевой смешного, всюду лезущего, неуклюжего, скулящего, ворчащего, беспорядочно делающего лужи и мгновенно засыпающего щенка. Пока все возились с ним, незаметно приблизилась ночь – последняя. Тойво позвонил и сказал, что не приедет, но постарается быть завтра на вокзале. Усталая Мариничева объявила, что идет принимать ванну. Лариска с независимым видом стала устраиваться на софе… Освоившегося и разгулявшегося не ко времени щенка в конце концов пришлось запереть на кухне.

…Она никак не отвечает на его прикосновения и остается неподвижной, точно спит. Как Лариска. Только она разрешает трогать себя. Так со всеми?..

Он попробовал поцеловать ее. Сделал это, как описывалось в «Человеке, который смеется». И вдруг в темноте ему показалось, что ее запекшиеся губы произнесли: «Люблю. Люблю…» Словно «пить, пить…»

Замерев, он прошептал ее закрытым глазам: «Повтори, скажи это еще раз!..»

Ничего не дождался. Это было или нет?

А если да, то что это меняет? Это меняло бы все…

Ее пальцы тихонько сжали его локоть.

Продолжать?..

В какой-то момент она молча, но очень твердо отказалась раздеться до конца, и он, как дурак, долго не мог догадаться почему – ведь прошлой ночью она это сделала?.. Господи, да ей сегодня просто нельзя! Те самые «женские тайны»… Интересно, а у мужчин – то есть у нас – тоже есть свои тайны? Может, поллюции? Но какая же это тайна – смешная ошибка, не более…

Все-таки сказала она или нет?

В любом случае эта ночь была последней, и ему захотелось хотя бы примерно ощутить, каково это – возлежать на женщине. Как там у Рабле: «…и начали тереться друг о друга, изображая животное о двух спинах». Оставалось надеяться, что Лариска спит или по крайней мере отвернулась. Накрывшись простыней, он осторожно взобрался наверх, полежал, опираясь на локти, а потом из ложного любопытства попытался потыкаться куда-то через две пары трусов и плотное препятствие там, внутри, но вся эта глупая игра закончилась тем, что ему очень сердито прошипели: «Слезь с меня! Быстро!» – и даже чуть не сбросили на пол возмущенно-нетерпеливым движением бедер. Он тут же соскочил и весь сжался от ужасающего стыда за себя: скотина, грубая, пошлая скотина!.. И долго-долго заглаживал свою вину легчайшими касаниями, пока сам не растворился.

Когда они проснулись, в квартире было пусто: Мариничева давно ушла на работу, а Лариска, видимо, из деликатности, решила оставить их одних (щенок тоже еще дрых после вчерашних переживаний). Впрочем, минут через двадцать в прихожей мягко щелкнул замок, и Нателла еле успела привести одежду в порядок.

За завтраком Лариска укоризненно отводила глаза, но Фурман старался держаться как ни в чем не бывало, хотя и подшучивал только над самим собой. А потом началась предотъездная суета, общие заботы о бедном лохматом детеныше, и день неудержимо покатился к натужно-веселым коллективным проводам и жалкой неловкости вокзального прощания.