Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

Нателла с понимающей усмешкой выслушала их короткий рассказ и потом сообщила, что их ждет приятный сюрприз: домой они поедут не одни, а в «маленькой теплой компании» – «Товарищ» решил направить в Москву ответную дружественную делегацию. Фурман нервно подумал о Данилове, но оказалось, что в делегацию входят сама Нателла, Лариса Котова (она тоже никуда не поступала в этом году) и Тойво Тупин, который приезжал в лагерь на велосипеде вместе с Даниловым. Фурман припомнил, что в Видлице действительно появлялся некто Тойвочка – плешивый человек неопределенного возраста, со свернутым набок носом, маленькими удивленно-внимательными глазками и тонким восторженным голоском… Нателла снисходительно пояснила, что на самом деле Тойво присоединился к ним случайно – просто ему нужно быть в Москве по делам.

Улучив минутку, Фурман с Минаевым обсудили возможную негативную реакцию «товарищей» на тот бедлам, с которым они наверняка столкнутся в «Парусе». В комнате Нателлы на видном месте стояла фотография Сталина (след присутствия ее грузинского папы, жившего в другой семье), интеллигентная Лариса Котова представлялась Фурману неимоверно хитроумным и скрытным существом (вот уж кому на самом деле следовало быть разведчиком), а Тойво даже внешне был вылитым «джокером», – но, как считал Фурман, по дороге их можно будет убедить, ссылаясь на «специфику творческого контингента», не слишком сурово судить «парусную» идеологическую вольницу.

Однако все эти опасения оказались напрасными. Девчонки, с которыми они до отъезда провели еще целый день, гуляя по Петрозаводску, были настроены вполне по-дружески, собирались поддержать Мариничеву в предстоящем сражении и к тому же явно комплексовали перед встречей со стаей высокомерных столичных снобов. Тойво же объявился только в поезде и слушал их рассказы о лагере с открытым ртом, сокрушаясь, что, видимо, совершенно отстал от жизни…

В Москве Тойво, который работал переводчиком, сразу отправился куда-то по делам, пообещав звонить, а девчонок отбуксировали на квартиру к Мариничевой – она решила, что ей будет спокойней, если они поселятся у нее. Вечером там же была назначена большая общая встреча, на которой должна была обсуждаться дальнейшая судьба клуба.

Перед своими домашними возбужденный Фурман предстал в чужой одежде, отощавший, загоревший, обросший рыжей щетиной. Проглотив кучу бутербродов со свежезаваренным чаем, он час проспал в горячей ванной, за обедом коротко рассказал о том, что происходило в Карелии (на сообщение о потере куртки Боря отреагировал неожиданно равнодушно: «Да черт с ней! Я ее уже лет десять не надевал»), потом немного посидел в своей маленькой комнате, поглядывая на забытые книги и на странно высокое небо в окне, и умчался «на собрание».

Ничего хорошего там, конечно, не произошло. Хотя до конца каникул было еще далеко, народу собралось много. Те, кто побывал в Карелии, почти сразу начали спорить и ругаться между собой, а остальные, не очень понимая, о чем идет речь, обижались на то, что ими никто не интересуется, и призывали всех «жить дружно». В общем, вместо нормального обсуждения получилась какая-то каша со взаимными обвинениями. Возбужденные разговоры затянулись далеко за полночь. Когда Минаев позвонил своим родителям, ему было жестко приказано немедленно ехать домой, и Мариничевой пришлось одолжить ему деньги на такси, а Фурману она предложила остаться ночевать у нее: мол, одним человеком больше, одним меньше – какая разница, если спать на полу…

С утра все разбежались по делам, и Фурману пришлось целый день водить гостей по родному городу (Минаева обозленные родители посадили под домашний арест), терпеливо знакомя их с официальными достопримечательностями. Домой он вернулся только часов в десять вечера полумертвый от усталости и с наслаждением вытянулся на своем мягком диванчике, застеленном прохладным чистым бельем.

На следующий день Мариничева зачем-то притащила Нателлу с Лариской в редакцию, а потом позвонила Фурману и хриплым шепотом попросила его сходить с ними куда-нибудь развлечься и вообще взять заботу о них на себя, потому что у нее самой куча работы после отпуска и ей некогда ими заниматься.

Перед выходом Фурман решил еще раз примерить выстиранные и отглаженные мамой минаевские брюки и джинсовку. Не без труда натянув их, он скептически посмотрел в зеркало – и вдруг с пронзительной радостью понял, что на самом деле этот человек вовсе даже не вернулся из Карелии, что он по-прежнему полон той чудесной энергии и что встречи с ним ждут не очередные нудные «гости столицы», а милые его сердцу «товарищи»…

Дома он появился только через двое суток, да и то ненадолго – чтобы быстренько принять душ и одолжить у родителей денег для Нателлы, которая перед отъездом присмотрела себе на Птичьем рынке породистого щенка-овчарку. Когда он причесывался перед зеркалом в прихожей, мама вдруг с заботливым видом сказала: «Ты знаешь, мне почему-то кажется, что в последние дни ты стал похож на какую-то драную кошку». Грубость этого наблюдения задела Фурмана, но он попытался отшутиться: мол, твое сравнение явно хромает, потому что, во-первых, если уж на то пошло, я должен быть похож не на кошку, а на кота, а во-вторых, не вполне понятно, что ты имеешь в виду под словом «драный». Есть известное выражение «кот с драными ушами», которое обычно используется для обозначения драчливого кота, но к данному случаю оно никак не подходит. Однако мама продолжала настаивать на своем толковании: выражение «драная кошка» говорит о том, что эта кошка «гулящая». Ну и пожалуйста, грустно сказал Фурман, раз так, я пошел гулять дальше. Счастливой прогулки, пожелала мама. И возвращайся поскорей.

Надо отдать должное маминой проницательности – она попала в точку. Просто сам Фурман еще не успел ни о чем задуматься – рядом все время были люди.

В тот вечер, два дня назад, позвонил Тойво и стал напрашиваться «тоже немножко пожить» у Мариничевой. Она не возражала – но с условием, что Фурман останется и разделит с ней бремя общения с этими карельскими коммунарами – у него это отлично получается, а ее саму они, если честно, уже слегка утомили, особенно если учесть, что до этого она и так провела с ними без малого целый месяц. Фурман предложил переселить девчонок куда-нибудь еще, но Ольга сказала, что все нормально, пусть живут, сколько им надо, просто она очень устала на работе.

У Мариничевой имелось два «более или менее пристойных» спальных места – кресло-кровать и старая скрипучая софа, у которой было сломано что-то внутри. По просьбе хозяйки за ней «навсегда» закрепили кресло-кровать, поскольку она должна была по мере возможности высыпаться и сохранять работоспособность, а софу девчонки занимали по очереди. «Лишние» гости устраивали на полу общее лежбище из ковриков, спальников, одеял и одежек.

Тойво, несколько раз звонивший с извинениями, что задерживается, приехал очень поздно, поэтому на долгие разговоры сил у Мариничевой уже не хватило и она вскоре ушла спать, а гости чаевничали и негромко болтали на тесной кухоньке до половины третьего. Когда легли, Фурман оказался посерединке – между Тойво и Лариской. С пола темнота представлялась более объемной. За окном по ночному бульвару проносились редкие машины, под Нателлой скрипела продавленная софа, похрапывала Мариничева, потом к ней стал смешно присоединяться Тойво. Лишь Лариска таинственно отсутствовала в звуковой картине. Слева на подушке светлела копна ее волос. Спит она или нет? И это лицо или затылок? Фурман тихо прошептал ее имя, но она не откликнулась. От скуки он как бы случайно притронулся своей коленкой к ее голой ноге и на секунду ощутил странную, поразившую его нежную прохладу. Ему ужасно захотелось проверить, уточнить это необыкновенное ощущение. Шумно вздохнув в притворном сне, он осторожно приложил внешнюю сторону кисти к волшебно-гладкой коже бедра. Потом очень медленно провел на считаные миллиметры вверх, вниз, туда, сюда… осторожно повернул кисть, чтобы почувствовать этот живой шелк ладонью и кончиками пальцев… Удивительное осязание продолжалось довольно долго. Поле скольжений чуть расширилось, но «большой объект» на это никак не реагировал. Неужели Лариска и вправду спит? Или затаилась? Лежала она на животе, голова была повернута в другую сторону, но дыхания Фурман не слышал, сколько ни прислушивался. Одно неподвижное, безответное, живущее скрытой жизнью тело… Не получая никаких сигналов, Фурман стал действовать более свободно. Но теперь им двигал какой-то нехороший игровой азарт – ведь другой упорствовал, прятался, делал вид, что его нет… На ночь Лариска переодевалась в коротенький девчоночий халатик, который, как выяснилось, сам собой завернулся ей на спину чуть ли не до поясницы. Тактично пропустив обтягивающие трусы, испытатель поставил себе целью проникнуть как можно дальше под халат и почесать бесчувственной подруге спинку. В самый разгар его копательных усилий откуда-то с противоположной стороны тела вдруг раздался замогильно тихий, отчетливый и абсолютно трезвый шепот: «Фурман, прекрати». Фурман замер от неожиданности. Почудилось?.. «Лариска, ты спишь?» – «Да.