Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

Мариничева с Наппу только руками развели. Он ведь и их подвел – они его рекомендовали.

Родители, конечно, были в шоке: как это «уволился»? Совсем? Но почему?!

2

Мурманский поезд уходил ровно через час после наступления Нового года. На вокзал Фурман решил ехать не из дома, а от Наппу, у которых собралась вся большая клубная компания. Внутренне Фурман был уже не здесь: его била нервная дрожь, и он то и дело посматривал на часы (от напповского дома до метро было ровно семнадцать минут ходьбы быстрым шагом, а ведь у него с собой еще рюкзак и лыжи), но все хотели с ним попрощаться, словно он отправлялся куда-то очень надолго и его не чаяли больше увидеть. В последний момент, уже в дверях, ему засунули в рюкзак большой конверт, в котором, как выяснилось позднее, была куча записок с дружескими пожеланиями встретить в Петрозаводске «сам знаешь кого», признаниями в братской любви и советами, как правильно себя вести в далекой и полной опасностей Карелии…

Всю дорогу Фурман бежал изо всех сил и, войдя в полутемный, пропахший дымом, жарко натопленный плацкартный вагон, был уже насквозь мокрый. Несмотря на новогоднюю ночь, народу было полно. С трудом запихивая лыжи и рюкзак на боковую багажную полку, где уже лежали чьи-то тюки, Фурман пропустил момент, когда поезд плавно тронулся, и не успел проститься с Москвой по-человечески, как хотел.

Слабый свет в вагоне вскоре почему-то вообще выключился, так что постели все стелили на ощупь, при унылом мелькании заоконных фонарей. У Фурмана было верхнее боковое место, и, чтобы не толкаться с соседями в проходе, он решил переждать всю эту суету, сидя за столиком. Другой угол занимал здоровенный угрюмый мужик – пространство под столом оказалось полностью занято его ножищами. Фурман смиренно пристроился спиной к окну, хотя сидеть так было не слишком удобно – в лопатку упиралось крепление прута, на котором висела занавеска, да и взгляд в темноте остановить было особо не на чем. Пока остальные соседи укладывались, мужик молча выставил на стол пару алюминиевых кружек, уверенно набулькал в них из какой-то нестандартной бутылки и коротко предложил Фурману: «За Новый год». Судя по мерзкому запаху, в кружке был самогон, и Фурман вспомнил, что с обеда почти ничего не ел. Одна из женщин, оказавшаяся в этот момент рядом, неодобрительно посмотрела на него, но отказываться было неудобно. Кружки звякнули: «Ну, поехали!..» Осторожно давясь, Фурман сумел допить эту гадость до конца и с усвоенной на школьных пьянках вежливой неторопливостью закусил кусочком соленого огурца, который вместе с салом был радушно выложен соседом на обрывке газеты. Вообще-то все это было ужасно смешно – вот такое диковатое праздничное начало поездки в неведомое будущее. А ведь еще говорят, что как встретишь Новый год, так его и проживешь… После второй кружки Фурман вдруг почувствовал, что со страшной скоростью пьянеет. Он поблагодарил соседа за угощение, кое-как расстелил белье и, едва не сорвавшись, забрался наверх. Некоторое время он с усилием раскручивал вертушку у себя в голове в обратную сторону и мягко сопротивлялся бортовой качке, а потом был утянут течением ко дну.

Когда он вышел в Петрозаводске, северное небо показалось ему еще ниже и пасмурнее, чем в октябре. С глупой радостью вглядываясь в лица случайных прохожих, Фурман пешком неторопливо отправился к Нателле. Он поднялся по знакомой высокой лестнице на пятый этаж и узнал, что она уже ушла – видимо, к Тяхти, причем с вещами. Вот так, значит, его встречают… До Тяхтиного дома было не очень далеко. Пока Фурман шел туда, стемнело, и в безветренном морозном воздухе по-новогоднему медленно начал падать густой пушистый снег. Под ногами уютно поскрипывало. Эх, как же все-таки хорошо жить!

Тяхти дома тоже не оказалось. Ее мама озабоченно сказала Фурману, что он должен срочно бежать на автовокзал – возможно, еще успеет на автобус, но куда все едут, она не знала… Проклиная свою беспечность и обиженно удивляясь, что ему даже записки не оставили, Фурман помчался в исходную точку – автовокзал находился сразу за железнодорожным, по другую сторону путей. А что если они уже уехали, растерянно думал он на бегу. Не хватало только первого января остаться ночью одному в чужом городе. Да еще с этими треклятыми лыжами!..

Но именно по лыжам его и опознали в самый последний момент: водитель автобуса уже закрыл двери, и тут кто-то сквозь надышанный в замерзшем стекле глазок увидел еще одного «нашего».

– О! Здрасьте! А мы уж подумали, что ты не приехал, – сказала высунувшаяся из дверей Нателла, подзывая Фурмана и одновременно пытаясь удержать на поводке огромную восточно-европейскую овчарку, которая бешено возражала против появления нового пассажира. – Не пугайся, это Риф. Он тебя не укусит.

Надо же, тот самый московский щеночек! Проскочив мимо Рифа, с трудом заблокированного хозяйкой, Фурман тяжело плюхнулся на сиденье, которое для него приветливо освободили, автобус тронулся, и тут же все привычно затянули «Из окон корочкой…». Фурман подпевать пока не мог – сначала надо было немножко отдышаться и прийти в себя.

Минут через десять городские огни остались позади. Встречных машин почти не было, как и признаков жилья в окружающей тьме. Под ровное сильное гудение мотора коллективное пение постепенно угасло. Переговорив о том о сем со знакомым соседом, Фурман выяснил, что «зимовка» (так коммунары называли свой зимний сбор) пройдет в шикарном месте – на даче обкома комсомола, расположенной в лесу на берегу большого и очень красивого озера, что Данилов если и приедет, то только на один день, и что встреча с Надей, ради которой, Фурман, собственно, и рванул сюда, возможно, вообще не состоится: мало того, что ее не будет на «зимовке», но и в самом «Товарище» она после летнего лагеря вроде бы больше не появлялась. Сосед даже вспомнил ее не сразу.

Короткие лучи передних фар выхватывали лишь заснеженную ленту шоссе с ослепленно застывающими у обочины призрачными толпами лесных деревьев. На Фурмана внезапно накатила чудовищная усталость. Он сказал, что, пожалуй, немножко подремлет, сполз пониже, чтобы было к чему прислонить голову, и сразу вырубился.

Когда он пробудился и мучительно разогнул затекшую шею, почти все вокруг спали. Все так же заунывно завывал мотор и с обеих сторон дороги сплошной стеной тянулся темный лес. Единственным развлечением в этом сонном царстве был лежащий у ног Нателлы огромный нервный пес. Однако свое детское знакомство с Фурманом Риф явно не желал признавать. Сама Нателла тоже бодрствовала, но на попытки Фурмана завести беседу отвечала как-то неохотно, предпочитая задумчиво смотреть на пустую дорогу сквозь черное переднее стекло, по краям которого посверкивали тоненькие серебристо-золотистые паутинки-царапинки.

Обкомовская дача действительно оказалась замечательным сооружением. Снаружи она напоминала гигантскую сказочную избушку с высоченной островерхой крышей, а внутри была на удивление просторна и, помимо широких коридоров (в одном из них даже стоял теннисный стол без сетки) и нескольких спален, имела великолепный каминный зал, большую столовую, кухню, городские туалеты и даже душевые (горячая вода, правда, отсутствовала). И все это на шесть дней было в полном распоряжении «товарищей»!

Случайно или нет, Фурмана определили в один отряд с Нателлой. Этот отряд был самым маленьким. Из восьми человек шестеро в нем были девчонки. (Впрочем, примерно такое же соотношение было и в других отрядах. Как говорил Наппу, «бабье царство» было одним из верных признаков того, что коллектив перестал творчески развиваться.) Отряду было велено разместиться в небольшой комнатке с четырьмя унылыми железными койками вдоль стен – середину позднее заняли четыре видавших виды брезентовых раскладушки.

При всей соблазнительности каминного зала, без живого огня там оказалось очень холодно, да и сидеть было не на чем, поэтому общее знакомство и короткие представления отрядов прошли в столовой. Ужин в день заезда был выдан «сухим пайком» и мгновенно умят. Перед отбоем небольшая компания желающих подышать свежим воздухом выбралась наружу и постояла в темной тишине среди сугробов под очистившимся небом, усеянным на всю свою бесконечную прозрачную глубину цветущими звездами…

Следующие три дня все шло по плану. На взгляд Фурмана – очень вяло и по большей части занудно. Он пытался как-то расшевелить свой отряд, но включение в пресловутое «коллективное творчество» давалось стеснительным карельским девушкам довольно туго. Фонтанируя разнообразными идеями, Фурман пару раз с удивлением ощутил себя в роли Наппу, с ходу предлагающего и такую возможность, и такую, – но почему-то все без толку. Тем не менее даже те девчонки, которых он раньше не знал и которые поначалу испуганно замирали от его шуток и поддразниваний, теперь с готовностью хихикали вместе с остальными, а на вечерних обсуждениях тупо повторяли друг за другом, что «у нас в отряде создалась веселая атмосфера». Однако Нателла смотрела на все эти фурмановские усилия довольно скептически и в какой-то момент с неожиданной жесткостью высказала накопившееся недовольство: мол, смеяться, конечно, не вредно, но нельзя ко всему на свете относиться с иронией, есть и серьезные вещи. Как говорится, делу время, потехе час. Произошло это во время отрядной подготовки к очередному общелагерному делу. Все испуганно опустили глаза, Фурман тоже растерялся, но было ясно, что если кому и отвечать, то только ему – не только как очевидному, хотя и не названному заводиле «нехорошего веселья», но и просто как старшему по возрасту. «Ты имеешь в виду какой-то конкретный случай, когда смеяться не стоило, или говоришь вообще?» – осторожно спросил он, нарушив неловкое молчание. Нателла что-то запальчиво ответила, но на самом деле затевать спор было совершенно не ко времени: через пять минут их отряд должен был выступить совсем на другую тему. Фурман сказал, что считает этот вопрос очень важным, поэтому лучше перенести его обсуждение на вечер, когда над ними не будет висеть никаких срочных дел. Все с облегчением закивали, и подготовка к выступлению продолжилась – правда, уже по более «серьезному» варианту сценария, который в самом начале был предложен Нателлой. Фурман первый сказал, что нужно к нему вернуться, и вообще очень старался воздерживаться от шуток и никого не провоцировать.