Георгий Скорина - Николай Садкович

Георгий взял у захмелевшего схимника несколько свитков и с чувством гадливости покинул келью.

Придя домой, он, однако, увидел, что вознагражден за неприятные минуты, проведенные в монастыре.

Несколько полуистлевших свитков, доставшихся Георгию, были лишь отдельными частями разных «слов» проповедника. На них не было даже обозначено, какому дню праздника или какому событию они посвящены. Вероятно, Стефану удалось припрятать лишь то, что было забыто при переезде высшего духовенства в Пинск, и вряд ли было необходимо хитрому монаху приводить их в порядок и устанавливать причины появления «слов», которыми он пользовался по своему усмотрению.

Разбирая ровный почерк Кирилла, Георгий поражался яркости поэтических символов, образности языка.

«Грехи расслабили члены тела моего, – читал Георгий. – Богу молюся, и не слушает меня. Врачам роздал все мое имение, но помощи получить не мог. Нет у них зелия, могущего переменить казнь. Ближние мои гнушаются мною. Смрад мой лишил меня всякой утехи… Нет утешающего.

Мертвым ли себя назову? Но чрево мое пищи желает, а язык иссыхает от жажды.

Живым ли себя помыслю? Но не только встать с одра, подвинуть себя не могу. Ноги мои непоступны, руки бездельны.

Мертвый я в живых и живой в мертвых. Как живой, питаюся, как мертвый, ничего не делаю. Лежу наг без божия покрова. Человека не имам влажаша мя в купель…»

«О чем это „слово“? – размышлял Георгий. – Только ли о недугах одного человека, имя которого оставалось неизвестным, или о судьбе многих в иносказательной форме говорил проповедник? К чему звал он людей, пребывающих живыми в мертвых и мертвыми в живых? Чему учил?»

Георгий развернул другой пергамент.

«Что глаголеши: человека не имам? – отвечал поэт. – Небо и земля тебе служат. Небо – влагою, земля – плодом. Для тебя солнце светом и теплотою служит и луна со звездами ночь обеляет. Для тебя облака напояют землю дождем и земля на твою службу возвращает всякую траву семенитую, древа плодовитые, для тебя текут реки и пустыня зверей питает. Трудолюбивые пчелы летят на цветы и творят для тебя медовые соты».

Георгий и раньше знаком был с некоторыми поучениями Кирилла – «Словом в новую неделю по пасхе», «Словом на Фомину неделю» и другими, попадавшими в руки читателей в виде переписанных, а иногда и по-своему переложенных монастырскими писцами листов. Теперь же в руках у него то, что не подвергалось чужому домыслию. Так ли велики эти «слова», как казалось прежде?

Форма их сравнения, вопросы, обращения и аллегории отличали «слова» от сочинений других церковных писателей. Но поэтический взор проповедника, обращенный к явлениям природы, уводил слушателей в сферы религиозного созерцания, поэтому назидательность его «слов» была далека от жизни народа, нуждающегося в общедоступном, ясном просвещении. Георгий же мечтал о таких сочинениях, в которых бы каждое слово было понятно и грамотному монаху, и прибитому нуждой землеробу.

Не ради туманных будущих благ, а ради сегодняшнего вызволения писал свои «прелестные листы» Скорина, и потому слова ему надобны были про людей, что «на своей земле, как чужие, живут, и про чужих, что их трудом, как своим добром, распоряжаются».

Засидевшись до полуночи, Георгий убрал пергаментные свертки и уже хотел погасить свечу, как в комнату, не постучавшись, вошел Осип.

Отряхнув снег, поставив в угол посох с надетой на него шапкой, Осип сбросил с плеча полупустую суму.

– Слава богу, что ты вернулся, – обрадовался Георгий.

Осипа не было в Турове более двух недель, и Георгий опасался, что жебрак попал в лапы королевских соглядатаев.

– Трудна дорога сейчас? Намело сугробы? – спросил он.

Осип присел на скамью, помолчал.

– Тяжело, да не сугробы повинны. Что сугробы? Снег, он и есть снег… бел, чист, недолговечен… Солнце поднимется, снег ручьями сойдет, а молодую землицу снова наши слезы польют…

– Что случилось, Осип? – встревожился Георгий.

– Горе, – тяжело вздохнув, ответил жебрак. – Обманет князь.

– Обманет? – удивился Георгий. – Князь Михайло обманет?

– Он, – кивнул головой Осип. – Кто же еще? Оттого только и горек обман, на кого надежда была.

– В чем же ты видишь обман для себя? – не поняв его, спросил Георгий.

– Не для себя, – отмахнулся жебрак, – меня обмануть нельзя. Не на чем обмануть нищего, – объяснил он, постепенно оживляясь. – На деньгах обмануть захочешь – я их и так не беру, должности не присудишь – и ее я не жду, а хлеба кусок от камня за версту отличу. Убить меня или в темницу бросить можно, а обмануть – нет. Тебя вот да, тебя обмануть легко.

– В чем же?

– В надеждах твоих, в чаяниях, – ответил Осип. – Тебя да несчастных тех, что на слово твое, как на приманку, шли, родные места покинули. К воле шли! Ты их прельстил твоими листами. Ты да мы, неразумные. Поверили князю, смутили людей! – с гневом закончил Осип.

– Постой, друг! – Георгий присел рядом с ним на скамье. – Видать, ты узнал что недоброе?

– Узнал. – Осип резко повернулся к Георгию. – Князь к королю Жигмонту поехал, – заговорил он шепотом торопливо, взволнованно. – У его милости ласку выпрашивает, чтобы миром все кончить. А людишек зазвал сюда, дабы короля напугать. Дескать, вон какая сила у меня, не хочешь мира – я войной пойду… И еще знаю, к хану крымскому от себя посылал. Может, и ему передаться согласен. Видно, заговорила кровинка татарская. Ты вот думал, что людей до московского князя зовешь. Тому поверили многие, ан все иначе выходит… Слушай меня: князь замирится с королем либо союз с ханом заключит, куда люди пойдут? Кто им защиту даст? Хлопы, рабы, отчинники княжий… Боже ж ты мой, сколько жизней загинет! – Осип уронил голову на руки и закачался, причитая: – Боже милостивый!.. Под кнутом, в колодках, на виселицах… за что? Сирот сколько новых, за что? Господи, смилуйся ты над нами, грешными.

– Успокойся, Осип, – проговорил Георгий, чувствуя, как его самого захватывает тревога высказанной жебраком страшной догадки. – Дай рассудить… не может того быть. Это злые люди так о князе… Нет, Осип, не покинет князь посполитых…

– Покинет! – почти выкрикнул Осип и быстро поднялся. – Только вперед я покину его!

Он шагнул к двери и поднял свою суму. Движения его были решительны.

– Куда ты, Осип? Отдохни у меня… обсудим…

Жебрак посмотрел на Георгия. Лицо его вновь приняло обычное, ласковое выражение.

– Куда? – переспросил он с улыбкой. – А никуда… На волю… Подале от князей – голова целей!

Низко поклонившись Георгию, он вышел за дверь. Больше никто не видел в Турове старого жебрака.

* * *

Посещение Осипа лишило Георгия покоя на всю долгую зимнюю ночь. Вспышка гневного недоверия к князю, убеждение в грозящем обмане, высказанное старым жебраком, обычно лучше других осведомленном о делах князя, наконец, его уход из Турова взволновали юношу.

Он не верил в обман Глинского, быть может, потому, что многого не знал, не видел. Запершись в своем покое, увлекшись разбором старых пергаментов и подорожных записей, он мало интересовался тем, что творилось за стенами дворца. А за стенами дворца уже появились первые признаки разлада в туровском лагере.

В городе было неспокойно.

Горожане выказывали недовольство. Размещенные в их домах ратники с каждым днем вели себя все смелее и нахальнее, разоряли хозяйство. Приходилось прятать от них не только сало и хлеб, но и дочерей с женами. Коли дальше пойдет так, то не от войны, а от одного постоя нового войска погибнет город Туров.

По улицам, словно в праздничный день, разгуливали молодые ратники, горланя непристойные песни. Чаще стали вспыхивать драки между полоцкими крестьянами, приставшими к Глинскому, и литовцами, между русскими и иноземцами.

Воротные стражники, что ни ночь, ловили людей, занесенных в реестры князя, пытавшихся обманом, а то и открытым боем прорваться за городские стены. Некоторым удалось уйти.

По берегам Припяти, грабя соседние фольварки и богатые хутора, разгуливала вольница чернобородого атамана, не признававшего ни князей, ни бояр.

Застрявшие в Турове купцы и покрученики подбивали народ к неповиновению. Обещали награды тому, кто вернется к своему старому господарю. Распускали слухи против князя Михайлы. Одни говорили, что Глинский хочет продать все поспольство, замириться с королем и панами магнатами. Другие сообщали как достоверное, что князь сторговался с татарским ханом Менгли-Гиреем и будет менять людей на золотые цехины. По пять грошей за голову.

Но самым злым слухом, более всего разжигавшим волнения, была весть о том, что Глинский отказался от помощи и покровительства Московского великого князя.

Находились «свидетели», будто бы видевшие в Турове московских послов. Привезли будто те послы волю всем русским от московского князя Василия, да Глинский напоил послов отравленным вином и ночью бросил в Турколодезь, а грамоту Василия сжег не то на трех, не то на двенадцати свечах.