Георгий Скорина - Николай Садкович

Георгий никогда не представлял себя в рядах воинов. Душа его по-прежнему восставала против кровопролития, он растил в своем сердце чистую любовь к людям и родине, но постепенно, с прожитыми днями, направление мыслей его стало меняться. Георгий все более убеждался, что одной любовью к родине, одними мечтами нельзя изменить ее печальную участь. В неволе люди темны. Чтобы дать им свет грамоты, надо дать им волю. А воля, видать, сама не придет.

Георгий не знал истинных замыслов князя, как не знал их никто, но он поверил в бескорыстность и святость дела Глинского, как поверили ему многие, и остался в Турове. Здесь окрепла и начала наполняться жизнью его мечта. Все то, что только искрилось в его представлении о будущем подвиге, теперь, казалось, находило опору в делах князя Глинского.

Спустившись к новым хазам и подойдя к костру, возле которого толпились ратники, Георгий увидал Язэпа.

– Слыхал, – радостно спросил его детина, – какая сила к нам прибавляется? От самого хана крымского – каждому по коню, от короля венгерского – по сабле!

Осип не ошибся: сообщенные им новости горячо обсуждались среди туровских воинов.

– Нет лучше воина, чем у нашего князя! – важно заявил гревший у костра зад в заплатанных штанах маленький человек, видно слывший здесь весельчаком и балагуром.

– Это почему же так? Растолкуй, Устин! – заранее улыбаясь, попросили окружавшие.

– А сами считайте, – загибая пальцы на руке, объявил Устин. – Воин хрестьянский, конь татарский, шапка-магерка, сабля-венгерка. Где другого такого отыщешь?

Ратники засмеялись.

– Ловко подсчитано.

– Верно, Устин, такого и у короля Жигмонта не найдешь.

– А я у Жигмонта другое поискать собираюсь, – весело возразил балагур.

– Это чего же?

– Сала с его королевской милости да с панов, что понаросло на них от нашего поту!

– Панское сало с душком, – заметил кто-то из-за костра.

– А ништо, – ответил Устин, – мне боты смазать, а то третий день скрипят, спасу нет. – И под общий хохот Устин поднял над костром ногу в старом, истоптанном лапте.

– Потерпи, Устин, – сквозь смех сказал Язэп, – придет час, оденешь панские боты.

– И шапку боярскую, – поддержал стоявший рядом.

– Слыхал еще я, вышла подмога нашему князю, – серьезно заметил пожилой рослый крестьянин, опоясанный саблей.

Все замолкли, повернувшись к нему.

– От московских бояр, – неторопливо продолжал пожилой, – обозы с пищалями и одеждой. К зиме обещалися тут быть непременно.

– А боле бояре те ничего не обещалися? – насмешливо спросил сидящий на корточках чернобородый мужик в рваном полушубке.

– Что?

– Да то, что московские бояре всего охотней дают! – ответил чернобородый, поднявшись и злыми глазами смотря на собравшихся у костра. – Я, братцы, сам из Москвы-матушки. Да только стала она мне злей мачехи… Не для нас Москва строилась, и не об нас там забота.

– Не бреши! – кинул ему пожилой.

Но чернобородый не обратил на него внимания.

– Тут у вас, – продолжал он, – паны да паненки, а там – батоги да застенки. Такая там воля, как на погосте поле…

– Что ж ты у панов волю искать прибег? – спросил Устин, подходя к чернобородому.

– А хоть бы и так, – огрызнулся тот, – ничем ваши паны наших бояр не хуже!

– Ах ты прихвостень панский! – шепотом проговорил Язэп.

Георгий оглянулся на него. Впившись глазами в чернобородого, сжав кулаки, Язэп вздрагивал от закипавшего гнева. Георгий взял его за руку, но Язэп, не глядя на друга, встряхнул плечом и шагнул к чернобородому прямо через костер.

– Ты что людей от братьев родных воротишь?

– Гони его в пекло к чертовой теще, – крикнул Устин, толкнув чернобородого на Язэпа.

Язэп взмахнул кулаком, чернобородый, пригнувшись, отскочил, попав ногой в костер и подняв облако искр и пепла.

– Что вы, братцы? Истинную правду скажу, провалиться мне на сем месте!

Чернобородый перекрестился.

– Вон, поганец! – наступал Язэп.

Георгий бросился к Язэпу, видя, что сейчас вспыхнет драка.

– Отойди, панич! – неожиданно остановил Георгия пожилой крестьянин. – И ты, хлопец, постой! – сурово приказал он Язэпу. – Вперед разобраться надо, что за человек…

– Верно! – подхватил насмешник Устин. – Может, при нем охранная грамота от князя или боярина!

– Грамота? – хрипло спросил чернобородый, метнув глазами на насмешника. – На, смотри, какую грамоту мне боярин выписал!

Быстро скинув полушубок, он поднял рубаху и повернулся спиной к Устину. Спина его была покрыта синевшими рубцами и лиловыми пятнами на местах вырванной кожи. В неспокойном свете костра раны будто ожили. Молча смотрели на них ратники. Потом кто-то тихо спросил:

– За что его так?

– Да, может, он злодей какой?

– Не злодей я и не вор, – говорил чернобородый, поворачивая спину так, чтобы было видно новым подходившим любопытным. – На боярина Ноздреватого всю жизнь спину гнул, а он по ней батогами пахал. Полюбуйтесь.

Окружившие его смотрели, трогали пальцами.

– Опусти сорочку, простынешь… – хмуро сказал пожилой. Ему неприятно было видеть, как человек хвалится своим горем.

Чернобородый одним движением заправил рубаху в штаны и стал натягивать на плечи полушубок. Он осмелел, почувствовав как бы свое превосходство над теми, кто зря смеялся над ним. Говорил зло, поучительно:

– Не нужны мне ни ваши паны, ни наши бояре. Будет! Теперь мой черед! Вы от князя своего воли ждете. Погодите, даст вам князь волю. Кому в рыло, а кому мимо, – сказал он, повернувшись к Язэпу.

Язэп молчал, исподлобья глядя на чернобородого.

– Ты нашего князя не тронь, – вступился за Глинского пожилой, – сам небось к нему прибежал.

– Может, к нему, а может, и нет, – загадочно ответил чернобородый. – Я землю ищу, где бы самого меня за князя признали… – ухмыльнувшись, пояснил он. – Да, видать, не с вами искать ее… Ну, расступись!

Твердым, решительным шагом чернобородый пересек светлый круг костра и ушел в темноту.

Оставшиеся зашумели, заговорили все сразу. На разные лады обсуждали непонятные слова.

– Видать, хлебнул борода горя…

– Это какую землю ищет человек?

– Где она, чтобы мужика за князя признали?..

– Вроде посмеялся над нами…

– А может, и в самом деле он… из каких-нибудь…

– Ну, чего языком мелешь, был бы из благородных, так не секли бы.

– Да, высекли крепко!

– Это баба его чепелом приласкала, – пытался шутить Устин, но шутку его никто не поддержал.

– Зря уйти дали, – словно опомнился Язэп, – надо бы его к пану Дрожжину отвести.

– Не совестно тебе, Язэп? – вступился Георгий. – Не от сладкой жизни сюда бежал человек.

– Знаю, – с неиссякнувшим еще возбуждением заговорил Язэп, – бегут к нам горемыки, и мы их, как братьев родных, жалеем, а этот…

– Что – этот?

– Глаза у него не такие… Брешет он, чует душа моя. Подосланный это.

– Кем подосланный?

– Панами подосланный, – горячо объяснил Язэп, – чтобы людей смущать, кого от Москвы отговаривать, кого от самого князя Михайлы. Слушайте, други, – обратился Язэп к собравшимся, – до князя разные люди приходят! От них только раздор. Вчера мы таких двоих повязали, смуту сеяли. А нам одного надо держаться!

– Верно, хлопец! – послышались одобрительные голоса.

– Святая правда твоя, нам за князя надо держаться.

– Он нас и на Руси в обиду не даст!

– Дай бог ему многие лета…

– Мы не боярские, – кричали одни, – а на Руси государь нашей веры!

– Нам другую землю искать нечего, – соглашались другие, – ишь чего захотел, самому за князя сказаться!

– Чужое горе-то далеко, – задумчиво сказал пожилой, – а свое – оно рядом. Вперед надо от него уйти, тогда закурим и другое кадило.

Долго еще по-разному обсуждалось сказанное чернобородым. Видно, слова его чем-то смутили людей. В темных углах шепотом рассказывали о нем тем, кто не был у костра. И, как всегда в рассказах, к малой толике известного о судьбе чернобородого прибавлялись новые, рожденные выдумкой сведения. Говорили, что прислан он от какого-то князя, бывшего простого мужика. Говорили, что сам он переодетый князь, бежавший с русской земли от злых братьев, захвативших его имение. Называли его и знаменитым разбойником, и тайным королевским соглядатаем. Верили тому, что кому больше было по душе. Кое-кто искал встречи с ним, таясь от своих товарищей.

* * *

Князь Глинский стоял у стрельчатого окна в просторном верхнем зале дворца и смотрел на поблескивающий редкими сторожевыми огнями ночной Туров. Только что он отпустил своего верного немца Шлейнца, умно и подробно рассказывавшего о настроениях в городе. О том, что делают городские мещане, стесненные военными приготовлениями Глинского, что говорят среди ратников, чего ждут приходящие на призыв князя люди.

Глинский смотрел в окно. Внизу, под горой, лежал темный разбросанный город.