Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант

Все эти символы, и цветы, вырезанные внутри гробницы, и голуби, хлопающие крыльями под куполообразным потолком, – я влюбился во все это».

Я достаю из своего пакета батончик мюсли и протягиваю ей. Она отказывается. Я некоторое время жую его.

«Вот что мне запомнилось, – говорю я, – этот невероятный контраст».

«Хм, – говорит она, – это земля такой красоты и трагедии». Она отхлебывает из своей бутылки, сглатывает. «Ты скучаешь по своему времени там, по этой стране?»

«Я поехал туда, сделал то, что должен был сделать».

«О, боже, – говорит она, – когда я представляю, как ты принес пепел к реке, у меня слезы наворачиваются на глаза. Это так необычно».

Я пожимаю плечами, смотрю на деревья. Солнечный свет пробивается сквозь листья, освещая тропинку.

«Ты поступил достойно, – продолжает она. – Ты поставил точку».

У меня начинает болеть живот. «Поездка к Гангу ни с чем не покончила. Я думаю, наоборот, что-то порвалось».

К настоящему времени я знаю Кэт достаточно хорошо, чтобы понимать, что она изучает меня. Мне даже не нужно поворачивать голову.

«Я понимаю, что ты не был близок со своим отцом, но все равно это тяжело».

«Я не знаю, почему это так, Кэт. Я не любил его, когда был ребенком. Он был слишком агрессивным, постоянно орал, избивал нас с мамой. Я возненавидел свои воспоминания о нем, поэтому, когда вырос, оборвал все связи».

Боль начинает перерастать в жжение внизу живота.

«И вот однажды я узнал, что у него рак. Я рассказал об этом врачу, с которым работал, и по тому взгляду, который он на меня бросил, я понял, что все совсем плохо. Не то чтобы любой рак неизлечим, но этот был действительно фатальным. Никакого лечения – ничего».

«Бедный ты мой мальчик», – слышу я ее слова.

Я делаю несколько вдохов-выдохов, но это не помогает. У меня скручивает желудок. «Я поехал навестить его. Врачи сказали, что ему осталось жить меньше шести месяцев. Но он верил, что выживет. Сначала я подумал, что это отрицание, но он действительно верил в это. Он продержался восемнадцать месяцев. Это разрывало меня изнутри – наблюдать, как ему становится хуже, разговаривать с ним по телефону, слушать, как он слабеет. Не то чтобы я много с ним общался. Я не знал, что предпринять, поэтому ничего не делал».

Я останавливаюсь, делаю еще один вдох. Слышу стук сердца у себя в ушах. Я хочу убежать, забыть об этом, но рядом с этой женщиной на маленькой тропинке в лесу мне больше некуда бежать.

Ее рука на мгновение касается моей шеи сзади, затем останавливается. Я продолжаю идти.

«Однажды я вернулся домой поздно вечером, – говорю я, уставившись в землю. Камни, галька, сухие листья пожелтели и скручиваются по краям. Два маленьких отпечатка ног. – И тут зазвонил телефон. Врач в больнице сказал, что мой отец, скорее всего, не протянет и ночи».

Я останавливаюсь и качаю головой: странное ощущение. За исключением моего желудка, все остальное тело словно онемело.

«Я действительно думал, что был готов. Я ведь уже знал, что конец близок. Я слышал это по его голосу. Но… но в ту ночь эта весть меня потрясла. Все, что я помню, это как я пошел в спальню, разбудил свою девушку и заплакал. Я продолжал повторять снова и снова: “Мой отец умирает… мой отец умирает”. Мы сидели на полу в гостиной, и она обнимала меня. Боже, как я сейчас скучаю по ней. Я плохо знал этого человека, он мне даже не нравился, и вот я буквально распадался на части из-за него».

Кэт что-то говорит, но я не могу разобрать слов. Я не смотрю на нее. Я не хочу, чтобы она видела мое лицо.

«Ты успел встретиться с ним до того, как…?» – ее вопрос повисает в воздухе.

Где-то справа от себя я слышу крик птицы, затем хлопанье крыльев. Я снова слышу крик, на этот раз более слабый. Звук крыльев исчез.

«Да, – говорю я. – Когда я приехал в больницу, я поднялся на его этаж, сказал медсестрам, кто я такой, и они так на меня посмотрели, Кэт… Таким взглядом… Тем самым, которым мы смотрели в отделении неотложной помощи на семьи пациентов, для которых практически все было кончено. Я знаю, они хотели как лучше, но я просто хотел убежать, закричать, убраться из этого места, – я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал. – Работая в больнице, привыкаешь к смерти. Вы же знаете это, Кэт. Но независимо от того, сколько раз ты это видел, когда смерть стучится в твою дверь, это становится чем-то личным».

Мои ботинки задевают упавшие ветки, и тогда я понимаю, что иду слишком быстро. Я слышу, как Кэт старается не отставать от меня. Я замедляю шаг, дышу. Тук-тук, тук-тук.

«Что он тебе сказал?» – спрашивает она спустя, как мне кажется, долгое время.

«В те несколько раз, когда я разговаривал с ним, он просил меня отвезти его прах к Гангу. В его культуре это долг сына. Я так и не ответил ему. Я не хотел иметь с этим дела.

Но в тот день в больнице он ничего не мог сказать. Предыдущей ночью он впал в кому. Врачи вывели его из нее, но не думали, что у него сохранились какие-либо мозговые функции. Он был подключен к аппаратам слева и справа. Из его палаты вышла целая толпа врачей и медсестер. Все они говорили одно и то же: они не могли понять, почему он все еще жив. Он пролежал без сознания некоторое время, прежде чем его реанимировали. Они хотели, чтобы я подписал согласие “не реанимировать” на случай, если он снова впадет в кому. Я был слишком растерян. Он так сильно хотел жить, но что я мог сделать? Я ничего не сделал, Кэт. Ничего…»

«Ты был там, – говорит она мягким голосом. – Это все, что было нужно».

«Я не уверен».

«Послушай, я работала со многими умирающими пациентами, держала их за руки, разговаривала с ними. Не имеет значения, в каком состоянии они находятся, – они могут слышать тебя, – ее голос становится выше. – Ты должен мне поверить».

Я прочищаю горло: «Я сидел возле него, Кэт. Я многое сказал ему. Как я боялся его в детстве, как я не понимал его, даже ненавидел. Потом я сказал ему, насколько меня впечатлила его борьба с раком – я действительно был впечатлен, – я уважал это и в некотором смысле гордился им. Я сказал, что он был моим отцом и я