Четыре сезона - Андрей Шарый

Аврора Дюдеван не была красива в классическом смысле слова; приятели даже дразнили все ее семейство «пиффьолями» — «длинноносыми». В письмах друзьям Шопен признавался, что был совершенно покорен обаянием этой женщины, «выражением ее больших бархатных глаз, молящих и вопрошающих, ее умом и образованностью, а также ее грустью, прячущейся за внешним возбуждением». Чувственного внимания Жорж Санд не минули многие парижские кавалеры; Шопен был пусть и пламенной, но далеко не единственной страстью. Для Жорж Санд существовал один финал отношений: «Дружба между людьми разного пола возможна, если у них уже позади все житейские перемены и случайности; тогда каждый из них будет просто заканчивать свою жизнь, как старые люди заканчивают свой день, сидя на скамеечке, на закате солнца». Но в год путешествия на Балеары ей исполнилось всего 34. Всю жизнь она переходила от мужчины к мужчине, от надежды к надежде. Надежде так и не суждено было сбыться. На склоне лет, в многотомной «Истории моей жизни», Жорж Санд написала: «Я хотела бы, чтобы побудительной причиной многих моих поступков была не страсть, а доброта». И, наверное, не случайно героиня ее лучшего и самого знаменитого романа, еще не написанного в ту меланхолическую зиму разочарований на Мальорке, получила испанское имя Консуэло.

«Консуэло» значит утешение.

Бархатные пальцы

…В скромной мальорканской столице Пальме, не говоря уж о богобоязненной Вальдемоссе, они, должно быть, производили шокирующее впечатление: бледный, с пышными волосами и пылающим чахоточным взглядом, порывистый Шопен — и энергичная французская баронесса с двумя детьми, в мужском одеянии и с сигарой. Санд нравился как раз такой тип мужчины — независимый, гордый и бледный. Моруа пишет, что Шопен был несчастным изгнанником, тоскующим о Польше, о семье, а главное, о нежной материнской любви. Санд вспоминала его с легкой иронией: «Ласковый, жизнерадостный, очаровательный в обществе — в интимной обстановке больной Шопен приводил в отчаяние. У него была обостренная чувствительность; загнувшийся лепесток розы, тень от мухи — все наносило ему глубокую рану. Все его раздражало под небом Испании». Санд, впрочем, тоже быстро пришла к выводу о том, что «человек не создан для жизни среди деревьев и камней, под одним только чистым небом, окруженный горами и цветами». Спустя несколько лет после путешествия она опубликовала книжку очерков «Зима на Мальорке», где, воздав должное природным красотам, наградила местных жителей самыми нелестными характеристиками. У Жорж Санд — быстрое, умное, смелое, хотя и назидательное, перо, не проявляющее почтения ни к привычкам местной знати, ни к религиозным святыням. О монахах она отзывается с той же издевкой, с какой описывает беспросветное существование забитых испанских крестьян. Писательница жалуется на отсутствие комфорта, ее выводит из себя лень мальоркинцев: «Есть одна причина, по которой они никогда не торопятся: жизнь так длинна! И если уж вы подождали шесть месяцев, почему бы вам не подождать следующие шесть? Если вам не нравится эта страна, зачем вы сюда приехали? Мы прекрасно обходимся без вас. Но если уж вы оказались столь глупы, что приехали, единственный выход — отправиться восвояси. Или набраться огромного терпения; „mucha calma“, это судьба Мальорки».

Огромного терпения не было ни у Жорж Санд, ни у ее чувствительного спутника. На Мальорке Шопен, несмотря на болезнь, работал над большим циклом прелюдий. В свои 26 лет он уже был признанным гением, автором прославленных «Вариаций на тему Моцарта», блестящих фортепианных концертов, «Революционного этюда», в котором прославлял несчастную Польшу. Родина не забыла такой пылкой гражданственности: у стен монастыря Вальдемосса теперь красуется памятник Шопену, открытый супругой польского президента и испанской королевой.

А вот памятника Жорж Санд на своей земле Мальорка не потерпит. Гнев балеарской знати на книгу французской писательницы оказался столь яростным, что 40 ведущих адвокатов Пальмы даже вознамерились подавать на Санд в суд за клевету. Самая лучшая месть — это забвение, но по причинам утилитарным Мальорка не может себе позволить вычеркнуть из истории упоминание о Санд. Вальдемосса еще хранит очарование прежних времен, которое не смогла до конца уничтожить туристическая индустрия, в первую, во вторую и в третью очередь обязанная своими доходами Шопену. О жестокой женщине с мужским именем здесь вспоминают мельком: пара открыток-портретов в сувенирных лавках да «Зима на Мальорке» в переводах на немецкий и испанский. Туристы прогуливаются по дивному саду, вяло слушают пианорецитал в каминном зале, глазеют на окрестные горы. Прекрасная декорация для бурного романа, вздыхают немецкие пенсионеры.

…В январе погода испортилась, беспрерывно шли дожди. Пребывание на острове превратилась для обитателей Вальдемоссы в пытку скудостью и скукой. Шопен и не думал выздоравливать, хорошего врача не было. Жизнь на Мальорке доказала Санд, что ее избранник не создан для любовных утех, которые сильно отражались на его здоровье. Они уехали домой до срока, уехали без сожаления. В своих мемуарах Санд не скрывает, что, несмотря на мольбы Шопена, она очень скоро принудила его к умеренности, а затем и к полному воздержанию, хотя их невенчанная семья существовала еще без малого десятилетие.

Любовь начинается с больших чувств и оканчивается мелочными ссорами. Разрыв отношений, последовавший в 1848 году, как считают биографы, ускорил смерть Шопена. Он скончался, так и не повидавшись перед смертью с Авророй, в Париже, где и похоронен. Сердце музыканта, согласно его последней воле, перевезено в Варшаву и замуровано в одной из колонн костела Святого Креста. Говорят, во время похорон кто-то вспомнил сцену почти пятнадцатилетней давности в парижском салоне Марии Д'Агу: Фридерик Шопен импровизирует за роялем, а Жорж Санд стоит рядом, положив на его плечо руку, и ласково шепчет: «Смелее, бархатные пальцы!» Кто знает, пишет Моруа, сочинил бы Шопен столько выдающихся произведений за свою короткую жизнь, не будь на его плече этой чарующей руки?

Жорж Санд провела осень жизни в родовом поместье Ноан. В изящном бумажном саше она до конца своих дней хранила локон Шопена. Последним ее любовником был гравер Александр Мансо, на тринадцать лет моложе своей избранницы.

Санд пережила и его.

Короткие истории о смерти

Почтовый адрес парижского кладбища Пер-Лашез — Rue de Repos, улица Покоя, 15. За два века здесь упокоились сотни тысяч людских тел и душ. Многие из тех, кто похоронен на Пер-Лашез, были столь знамениты (а потому недоступны для простых смертных), что и теперь они как бы не мертвы. За успех, талант, богатство, известность, за свои добродетели и пороки они платили тем, что любили и страдали напоказ. События их жизни, иногда даже вполне незначительные, их победы и поражения, их романтические похождения и сердечные драмы, их безденежье и их расточительство, их подлость и их благородство, их ссоры с друзьями и их конфликты с детьми, в общем, все то, чем наполнено ежедневное существование каждого человека, становились сначала светскими сплетнями и развязными фельетонами, потом — почтительно написанными биографиями, еще позже — то правдоподобными, то невероятными, но почти всегда поучительными легендами. Правда, на Пер-Лашез у славных и у безвестных одинаково простые адреса, номер кладбищенского сектора да номер захоронения, но только знаменитым нет покоя после смерти: к ним на могилы из праздного любопытства приходят толпы посторонних. Похоже, лишь жизнь в скромности гарантирует спокойствие в вечности. Этих людей уже нет, но некоторые все-таки еще есть, потому что они не забыты ни современниками, ни потомками. В руки статуям великих на Пер-Лашез часто вкладывают живые розы.

Пер-Лашез — богатый квартал загробной скорби. Это скорбь состоятельных и состоявшихся дворян и буржуа, ее основательные и тяжеловесные символы — увядший гранитный цветок, мраморная складка савана, бронзовое крыло ангела. Это элегантное кладбище, эпитафии на французском выдержаны в безупречном стиле: «Nos coeurs unis a jamais en Dieu», «Наши сердца навсегда связал Бог».

В погожий осенний день такие изречения читают сотни туристов. Они бродят по аллеям кладбища, целенаправленно и целеустремленно, от Бальзака — к Прусту, от Крейцера — к Россини, от Ива Монтана — к Жильберу Беко. Прежде чем склонить голову над знаменитым надгробьем, туристы, словно играя в «охоту на лис», склоняются над картой маршрутов Пер-Лашез. От писателя — к писателю, от композитора — к композитору, от певца — к певцу.

Три столетия назад в парке на холме Шамп Эвек стоял дом призрения ордена иезуитов, настоятелем которого был духовник короля Людовика XIV Père а Chaise. Монашеский сад с фонтанами, оранжереями, гротами, водопадами превратился в уголок романтических встреч столичной аристократии, но потом иезуиты разорились, и память о папаше Лашезе сохранилась ныне только в названии самого большого парижского кладбища. При Наполеоне участок земли на Шамп Эвек приобрели муниципальные власти, и вскоре архитектор Броньяр принялся разбивать здесь новые цветники, аллеи и клумбы. Но теперь садовники работали не ради земных услад. Первое время этот парк воспоминаний не пользовался популярностью, мало кто из добропорядочных горожан хотел покоиться на непрестижном Восточном кладбище. Чтобы выправить положение, в 1817 году на Пер-Лашез перенесли останки французских знаменитостей, в том числе Мольера, Лафонтена, Абеляра, и тогда кладбище стало модным. Через пять лет здесь насчитывалось уже 33 тысячи захоронений. Сейчас в списках покойников множество бессмертных имен.