Четыре сезона - Андрей Шарый

Колчак, придя к власти, решил устроить из прифронтового Омска мирный Петербург: министерства по штату императорских, экспедиция к Карскому морю. Время не дало адмиралу шанса: правда большевиков оказалась проще колчаковской. Впрочем, все свои ошибки, весь свой идеализм и все свои прегрешения Александр Колчак искупил — если не любовью к Родине, если не безошибочной политикой, так хотя бы мученической смертью. Зимой 1920 года его, бежавшего из перестающего быть сибирской столицей Омска, расстреляли без следствия и суда; как говорят теперь историки, не по приговору иркутского ревкома, а по прямому указанию Ленина. Труп адмирала спустили в прорубь под лед Ангары, чтобы не осталось могилы и чтобы не осталось памяти. Расчет оказался правильным — так и случилось, памяти не осталось.

Памятник Александру Колчаку воздвигли осенью 2004-го не в Омске, а в Иркутске, после многолетней дискуссии. Четырехметровый бронзовый адмирал в задумчивости над судьбами родины возвышается над фигурами опустивших штыки красноармейца и белогвардейца. Однако не вызывает сомнения, кто кого заколол; в день открытия монумента группа революционно настроенных горожан намеревалась приковать себя наручниками к постаменту в знак протеста против установки памятника. Столица Колчакии Омск 130-летие со дня рождения адмирала встретила скромнее: на доме купцов Батюшкиных, где несколько месяцев прожил Верховный Правитель, открыли мемориальную доску. При советской власти в этом особняке разместилась ВЧК.

В начале XX века Колчак, еще не адмирал, а лейтенант, принимал участие в полярной экспедиции барона Толля — той самой, что искала мифическую землю Санникова. Именем Колчака тогда были названы северный остров и мыс в Таймырском заливе. В сталинскую пору полярную географию, конечно, тоже подправили, и сыну адмирала Ростиславу, мальчиком спасшемуся в эмиграции в Париже, через десятилетия только и оставалось сетовать с горечью: «Упоминаний об адмирале Колчаке в России больше нет. Только среди фотографий при книге моего отца „Льды Карского и Сибирского морей“ имеется снимок острова Колчака. Это одинокая безлюдная скала, закованная в полярные льды».

ОСЕНЬ. ЗАПАД

Короткая история о любви

Откуда, Санд, взяла ты сцену для романа,где Нун с любовником в постели Индианытак наслажденьем упиваются вдвоем?

Альфред де МюссеБархатные глаза

Мавританского стиля башню-колокольню венчает колпачок из майолики цвета неба. С балкона башни видна живописная долина, пробивающая между скалистыми холмами узкий путь к далекому морю. И небо над долиной — цвета монастырской башни. Вальдемоссу окружают оливковые рощи, деревья в которых столь стары, что для них безразлично время. «Здесь все растет и цветет в том совершенстве, какого только мог пожелать Создатель. Когда копоть и туман Парижа делают мою жизнь невыносимой, я закрываю глаза и снова, как во сне, вижу эти поросшие зеленью холмы и живописные скалы». Много лет назад по этой долине гуляли Жорж Санд и Фредерик Шопен, от скуки посещая нехитрые крестьянские карнавалы и сельские свадьбы, на которых бесконечно исполнялся один и тот же народный танец — болеро. В местечке Вальдемосса на балеарском острове Мальорка знаменитая писательница и гениальный музыкант провели зиму разочарований.

Сонная деревушка обязана вселенской славой этому блестящему роману, не написанному, нет, а вспыхнувшему в парижском салоне жены Ференца Листа красавицы Марии Д'Агу, где в тридцатые годы XIX века собирался «цвет самых высоких умов Франции и Европы» — среди прочих Бальзак, Дюма, Гейне, Проспер Мериме, Мицкевич, Эжен Сю, Полина Виардо. Здесь баронесса Аврора Дюдеван, известная под мужским литературным псевдонимом Жорж Санд, и познакомилась с изгнанником из Польши, пианистом Фредериком Шопеном. Аврора, модная светская львица, только-только пришла в себя после депрессии, вызванной болезненным разрывом с адвокатом Луи-Кристозомом Мишелем, который, кстати, в свое время защищал ее на бракоразводном процессе с бароном Дюдеван. А Шопен никак не мог забыть об увлечении молодой полькой Марией Водзинской, помолвку с которой пришлось расторгнуть по настоянию ее родителей, испуганных болезненностью композитора.

Им обоим нравилось соединение природы и любви. Осенью 1838 года, после сильной простуды, у Шопена открылся сильный кашель. Доктора рекомендовали солнечный климат и детям Жорж Санд, 15-летнему Морису и 10-летней Соланж. Решено: они все вместе отправляются в путешествие.

Испания в ту пору уже превратилась из великой империи в европейскую провинцию, а Балеарские острова и теперь считаются едва ли не самым глухим уголком Испании. Так что Мальорка — это провинция провинции, да еще оторванная от континента. Но красота нетронутой природы, как может показаться на первый взгляд, с лихвой восполняет отсутствие цивилизации. Поздней осенью, я видел это своими глазами, на Мальорке вовсю цветут лимонные деревья и заросли мирта. «Это — зеленая Швейцария под небом Калабрии с торжественным молчанием Востока. Тишина здесь гуще, чем где бы то ни было на свете», — восхищалась Жорж Санд. В ту пору ночную тишину нарушали разве что колокольчики мулов и смутный шум моря, далекий и слабый. Теперь к этим естественным звукам прибавился рев мотоциклов, несущихся по единственной на острове автомагистрали.

И нынче Мальорка — рай для любителей безмятежного скучного времяпровождения. Это на соседнем острове Ибица расположились самые веселые во всей Европе дискотеки, это там за грош продают наркотики на каждом углу. А здесь победили спокойные колонизаторы. После финикийцев, римлян, вандалов, мавров, Наполеона на Мальорке воцарились пожилые немецкие туристы. Они дружно пришли сюда владеть отелями, ресторанами и пляжами, и пришли, кажется, навсегда.

Здания старого монастыря выглядят внушительно и аскетично, как и полагается скорбной обители. К моменту появления в Вальдемоссе Санд и Шопена монахов-картузианцев отсюда выселили, а бывшие кельи сдавали внаем. Но монастырскую тоску так просто не изгонишь. В комнате Шопена, на стенах которой еще можно различить духовные изречения на латыни, стоит его пианино французской фирмы «Плейель». Клавиатура открыта, словно вот-вот придет маэстро и сыграет что-то свое трагическое, вот хоть известный всему рыдающему миру «Похоронный марш», когда-то витиевато названный советским наркомом просвещения товарищем Луначарским «Монбланом музыкальных Альп». На клавишах лежат свежие гвоздики цветов польского флага. Под шелком самого флага — мраморный Шопен, грустно глядящий в окно не на Монблан, а на пальмы и апельсиновые деревья из цветущего монастырского сада.

«Поэтика этой обители вскружила мне голову», — писала Жорж Санд. Но в суровой повседневной жизни островитян поэтики было маловато. Выяснилось, что даже сильная характером Санд с трудом могла выдержать этот образ жизни: ухаживать за больным, готовить, ходить по лавкам, бродить под дождем с детьми, да еще переделывать старый роман «Лелия» и писать новый, «Спиридион», так как кончались деньги, а издатель Бюлоз уже требовал рукопись в набор. Как утверждает один из биографов Санд Андре Моруа, «только ночи окупали все. Над постелью любовников летали орлы. Ни одно другое жилище в мире не было столь романтичным».

Внутренняя свобода, столь непривычная для молодой особы той эпохи, сделала Жорж Санд одной из самых выдающихся женщин своего времени. Аврора Дюдеван всеми силами протестовала против доминации в обществе мужчин, а потому изменила и свое имя, и весь облик. В любви эта женщина искала чужую слабость и свою силу, каждому избраннику хотела стать и заботливой хозяйкой, и сестрой милосердия, и особенно матерью, не меньше, чем любовницей. Почти все ее возлюбленные были моложе Санд; Бальзак, превративший амурные приключения Жорж Санд в сюжеты для своих произведений, заметил, что ею словно двигал инстинкт двусмысленного материнства: «Она мальчишка, она художник, она большой человек, великодушный, преданный, целомудренный, это мужской характер; она не женщина».

Аврора Дюдеван не была красива в классическом смысле слова; приятели даже дразнили все ее семейство «пиффьолями» — «длинноносыми». В письмах друзьям Шопен признавался, что был совершенно покорен обаянием этой женщины, «выражением ее больших бархатных глаз, молящих и вопрошающих, ее умом и образованностью, а также ее грустью, прячущейся за внешним возбуждением». Чувственного внимания Жорж Санд не минули многие парижские кавалеры; Шопен был пусть и пламенной, но далеко не единственной страстью. Для Жорж Санд существовал один финал отношений: «Дружба между людьми разного пола возможна, если у них уже позади все житейские перемены и случайности; тогда каждый из них будет просто заканчивать свою жизнь, как старые люди заканчивают свой день, сидя на скамеечке, на закате солнца». Но в год путешествия на Балеары ей исполнилось всего 34. Всю жизнь она переходила от мужчины к мужчине, от надежды к надежде. Надежде так и не суждено было сбыться. На склоне лет, в многотомной «Истории моей жизни», Жорж Санд написала: «Я хотела бы, чтобы побудительной причиной многих моих поступков была не страсть, а доброта». И, наверное, не случайно героиня ее лучшего и самого знаменитого романа, еще не написанного в ту меланхолическую зиму разочарований на Мальорке, получила испанское имя Консуэло.