Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

скреготали, разъезжались как лыжи. Науменко нелепо взмахивал больной рукой, пальцами здоровой пытаясь вцепиться в твёрдый, как пряник, снег.

Было стыдно своего бессилия, неумения совершить такое простое восхождение к людям, чьи голоса он слышал то совсем близко от себя, то чуть подальше.

Вдавливая в курганий лоб каблуки, он наконец одолел две трети подъёма, ухватился за серый кустик полынки. «Не пахнет, – приникнув к растеньицу, пожалел Науменко. – А мята и зимой духовита». Неосторожно разогнувшись, выдрал полынь с корнем и, поминая всех святых, перекувыркиваясь с боку на бок, покатился вниз. Он чувствовал, что это смешно со стороны, но не мог развернуться на укатанном склоне. Сверху на него глядел Семён Саввич. Науменко катился и видел то его и Логина, то контору с тополями перед ней. Оттуда за ним наверняка следит Никифор. Уж он-то распишет, как председатель с горы кувыркался!

У самого подножия Науменко всё-таки сумел развернуться. С достоинством съехал сидя и, вставая на ноги, рассмеялся.

- Ты к нам, Григорий? – весёлым хохотунчиком слетел вниз стариковский голос. – Вон там ступени продолблены. Разве не знал?

- Я ишо многого не знаю, – обходя курган, ответил Науменко.

Вот-вот, – довольно кивнул старик. – А что к земле припал, дак это хоть кому на пользу. Голос-то её слышал?

- Может, и слышал, да не различил, – легко взбираясь по ступеням, улыбался Науменко. – Не до того было...

- А ты почаще припадай – различать станешь... Услышишь скорбь человеческую. Сколь скорби этой впитаешь – столь силы в тебе прибавится. Это не я сказал, Гриньша, это народ бает. А народ мудр. Так ли, Лога?

- Воистину так, Семён Саввич. Кто о земле скорбит, тот добр, злу препона. Погибнет зло – промеж людей одна радость поселится...

- Ишь он как повернул! Люди-то не одинаки... Выговор, карахтер – всё разно. А всего пушше богачество рознит. Нам вот с тобой богачество ни к чему – другим токо то и дай.

- Не богачеством надо оделять человека – а правдой-истиной...

- Точно, Логин, – поддержал Науменко. – А истина у нас одна: коммунизм... Это не я у тебя на вершину-то лезу?

На полотне вырисовывался курган с еле приметными домиками под ними. Был он огромен, высок, недоступен. Несмотря на это, упрямо и дерзко одолевал головоломную высоту маленький человечек.

- Не ты один, Гриньша, все помаленьку лезут, – сизыми, негнущимися пальцами Семён Саввич свернул козью ногу и свил губами затейливую паутинку дыма.

Шумнул ветерок, обежал вокруг кургана, обнюхал и, присвистнув, поскакал по полю, сдувая с него снег. Чёрными мозолями проглядывала земля.

- Снег задерживать пора. Сдувает снег, – сказал Науменко и, оставив приятелей, уже не боясь пересудов, съехал вниз.

- Общее собрание созывать надо, – непривычно трезвым зайдя к Сазонову, сказал Науменко.

- Надо – созывайте.

- Когда назначим?

- Да хоть сейчас.

- Смеёшься? Людей не оповестили...

- Велико дело: пока до конторы идём – все соберутся.

- И получится не собрание, а вечёрка...

- Называйте как угодно. Главное, чтобы на этой вечерке люди думали... Им незачем доклады готовить. Всё, что могут сказать, у них в голове.

- Это-то верно, да ведь есть распорядок!..

- А что он нам – распорядок? Давайте попроще, так искреннее получится...

Они вышли из сельсовета под самый закат.

День удлинился.

Потеплело.

Снег, ещё перед Крещением лежавший пышными сугробами, осел, состарился и тоненько пропускал через себя первые запахи весны. Возмужавший день, тихо золотистый закат, да и сама необычность решения Сазонова – всё это прямило Науменко, согнувшегося за зиму. Возбуждённо блестя озорноватыми глазами, он приветливо поглядывал на встречных, перебрасывался с ними шутками, приглашал с собой, слышнее припечатывая шаг по затвердевшей дороге.

- Когда зерно травить будем? – дивясь непривычному, забытому блеску в глазах председателя, встретившись, первым спросил Дугин.

- Пошли в правление. Там поговорим.

Дугин быстро и опасливо покосился на него, на Сазонова. Сазонов привычно щурил припухлые спокойные веки и шагал, уставясь себе под ноги.

- Ровно свататься собрались? – допытывался дед Семён, направлявшийся к Логину. – Да вот кто жених – не пойму...

- Тебя наметили, – усмехнулся успокоившийся Дугин. – Ты не против?

- Я что? Я всегда с дорогой душой. Токо в моём дому крыша до свадьбы не выдюжит. Небо наскрозь видно. Тёсу не дашь, председатель?

- Единоличнику-то? – начал было Дугин.

- Можно, – сурово оборвал его Науменко. – Для порядка пошли, с людьми посоветуемся.

- Опять, слышь, кого-то раскулачивать собрались, – заметив идущих, вздохнул Ворон.

- Кроме тебя некого, – отозвалась через забор Агнея.

- С меня взятки гладки. Что было – взяли. Чего нет – пущай берут.

Проходя мимо кузницы, в которой копошился Ямин, закричали:

- Глуши фабрику, Гордей! Заседать пойдём!

- Чего горланите? – выглянул из кузницы Ямин.

- Пойдём, Гордей Максимыч, о жизни потолкуем.

- Заходите ко мне и толкуйте.

- Для таких разговоров мала твоя кузница, – построже сказал Науменко. – Глуши!

Видя большое скопление народа, к правлению спешили бабы и ребятишки, окружённый девчатами, шёл с гармонью Прокопий.

- Веня, – остановив старшего из Бурдаковых, попросил Науменко, – ты сядь верхом да кликни тех, кто дома засиделся...

- Не надо, – остановил Сазонов. – Не надо, сами придут.

В конюховке было людно. Степенно переговаривались между собой старики, опираясь на костыли. В углах, повзвизгивая, возилась ребятня. На лестнице, наигрывая плясовую, устроился Прокопий. В тесном углу носилась Шура Зырянова, вызывая на пляс Евтропия.

- Уйди, шалопутная! – отбивался он. – Прилипла как банный лист!

- Дробани, чего там! – подтолкнул его Науменко. – Пусть знают наших!

- Сам-от не смеешь?

- Не приглашают.

Шура, пройдясь по кругу, рассыпала дробь перед председателем. Он отступил, примерился, резко выкинув ногу, часто и молодо застрекотал ладными хромовыми сапогами.

- О-от режет, бес! – восхищённо протянул дед Семён. – Мастак, едри его в голяшку!

- Это, слышь, не колхозом управлять! – отозвался