Испанский садовник. Древо Иуды - Арчибальд Джозеф Кронин

спросил, когда он сможет снова ее увидеть, заставляя консула страдать и смущая его покой все более настойчивыми просьбами.

Словно от внутреннего толчка, ставшего результатом долгих раздумий, Николас приподнялся, опершись локтем на подушку, и спросил:

– Папа, где я буду учиться в этом городе?

– Дорогой мой, – мягко ответил Брэнд, – я буду учить тебя, как раньше.

– Нет, папа. Я хочу в школу.

Брэнд невольно вздрогнул.

– Николас…

– В школу, папа… Там я познакомлюсь с другими мальчиками, буду играть с ними во всякие игры… И может быть, мы даже подружимся.

– Хорошо… – не сразу ответил консул. – Мы это еще обсудим.

Николас помолчал, потом, словно пересиливая себя, посмотрел на консула и глубоко вдохнул:

– Еще кое-что, папа. Я… Я получил письмо от мамы.

– Что?!

Вырвавшийся у Брэнда возглас заставил Николаса побледнеть, но, слегка запнувшись, он продолжал говорить:

– Ты же знаешь, что я написал ей? И еще… – Собрав все свое мужество, он выпалил: – Я хочу ее видеть… Как можно скорее, папа… – От неожиданности Брэнд, не в силах вымолвить ни слова, уставился на сына, а Николас, не давая ему опомниться, продолжил: – Ведь она же моя мама! Я имею право быть с ней. И она имеет право быть со мной. Из этого порта в Америку ходят корабли – большие корабли, – мы проплыли мимо одного из них сегодня. А я уже достаточно большой, чтобы ездить самому…

В груди консула, подобно змее, разворачивающейся, чтобы ужалить, начал набухать старый гнев, но быстро заглох в этой новой жалкой беззащитности. Облизнув пересохшие губы, он наконец смог вымолвить:

– Ты хочешь сказать, что она… – Он заколебался, почти сдаваясь. – Что она… пригласила тебя к себе?

– Да, папа.

– И… на сколько времени? – Ему приходилось подбирать слова.

В брошенном из-под ресниц взгляде мальчика смешались грусть, триумф и несгибаемое упорство.

– Это зависит от тебя, папа, – спокойно и неожиданно тактично ответил он, – и от меня тоже, я полагаю. Но я обязательно должен увидеться с мамой, провести с ней некоторое время. Так будет правильно… для нас всех.

В приступе отчаяния Брэнд прижал к глазам дрожащие пальцы, словно отгоняя жуткое видение. Он и в самом деле подозревал о существовании переписки Николаса с матерью и втайне даже предчувствовал опасность их воссоединения. Тем не менее внезапное подтверждение этого факта выбило его из колеи. Тупо, в каком-то оцепенении он спрашивал себя, как это могло случиться, как тот не удостоенный должного внимания момент, когда он нанял для работы в саду простого испанского парня, привел к такому невероятному результату. Мэриан… его жена… воскресшая из мертвого и погребенного прошлого… разделить с ним… а может, даже украсть привязанность его сына…

Этого не может, не должно быть! Нет, нет, он не допустит! Но в этой подспудной борьбе, где на кон поставлена единственная оставшаяся ему радость, он не мог чистосердечно предсказать свою победу.

– Ты мне позволишь, правда, папа? – спросил Николас все тем же вкрадчивым, но с новым оттенком строгости тоном. – Ты обещаешь все устроить?

Не поднимая головы, стараясь сохранить твердость, консул пробормотал что-то неясное, могущее сойти как за отказ, так и за согласие.

И снова долгое молчание. Потом, выпрямившись и отогнав от себя видения, навеянные глубоким раздумьем, консул любовно положил влажную ладонь на руку сына.

– Николас, – произнес он с вернувшейся к нему высокопарностью, – между нами многое произошло за последние несколько месяцев. И все же, видит Бог, моя совесть чиста, а если в чем-то и есть моя вина, прошу меня простить. Только не позволяй простому несчастному случаю… или невольной ошибке… разрушить наши взаимные чувства. У нас по-прежнему есть будущее. Если мы захотим, то, я уверен, однажды нам удастся вернуть… ту близость в мыслях и чувствах… которую я ценю больше всего на свете…

За этим печальным монологом снова последовало продолжительное молчание, а в темноте незавешенного окна тем временем вспыхивало и гасло полярное сияние – полет душ сквозь непроницаемые небеса. Тяжело вздохнув, консул нерешительно поднялся и покорно направился к двери, но вдруг остановился и – без особой, впрочем, надежды – обернулся.

– Ты бы не хотел… – тихо начал он, искоса тревожно глядя на сына. – Ты не будешь возражать, если я тебе почитаю?

Мальчик отвел глаза. Он хотел отказаться – резкие слова уже готовы были сорваться с его языка. Но что-то его остановило. Отвернувшись, он пробормотал:

– Хорошо. Если ты хочешь…

Довольная улыбка, жалкая и почти глупая, растеклась по потерянному, осунувшемуся лицу консула. Неуклюже, с излишней поспешностью он бросился в другую комнату, порылся в чемодане и вернулся со знакомым томом в красном кожаном переплете. Прочистив горло, он сказал:

– Давай возьмем главу, в которой говорится о крупных птицах Америки – это очень интересно… и поучительно. Как же давно мы не проводили время вместе за этим маленьким удовольствием!

Усевшись на кровать, он поправил очки и приглушенным голосом начал читать:

– «Индейка, большая домашняя птица, оперение которой своим великолепием может соперничать с павлином, вначале обитала на Американском континенте, но впоследствии была перевезена во много других стран. Эта птица по природе своей очень своеобразна – напористая и самостоятельная, – но из-за непомерного тщеславия часто бывает повержена в схватке…» – Он оборвал чтение на полуслове.

Николас, лежа на боку и жадным взором глядя на фотографию женщины на прикроватной тумбочке – эта странная, но миловидная женщина, его мать, которая скоро обнимет руками его голову и прижмет к груди, – не обращал на него никакого внимания. Он не слушал… Он совсем его не слушал.

Древо Иуды[5]

Часть первая

Глава I

Осеннее утро выдалось столь сияющим, что Мори, благоразумно сверившись с термометром за окном, решил позавтракать на балконе спальни. Выспался он хорошо: шесть часов – для человека, еще недавно страдавшего бессонницей, – обнадеживающий показатель. Солнце приятно припекало сквозь шелковый халат от «Гридера»[6], и завтрак был, как обычно, виртуозно приготовлен Артуро. Мори налил себе кофе «Тосканини» – все еще горячий в серебряном термосе, намазал свежий круассан горным медом и с наслаждением первооткрывателя окинул блуждающим взглядом просторы во всем их величии. Боже, какая красота! С одной стороны в голубое небо поднималась гора Ризенберг, с нерукотворной симметрией возвышаясь над зелеными-зелеными лугами, что слегка поперчены красными крышами старинных