Старуха - Михаил Широкий

улыбка, очень органично смотревшаяся на его бездумном простоватом лице.

– Но её больше нет! – воскликнул он, цокая языком и радостно похохатывая. – Нет и не будет. Сдохла старая ведьма! Сгинула. Как грится, не копай другому яму, – сентенциозно заметил Серёга, буквально сыпавший сегодня заимствованными там-сям мудрыми фразами. – Но теперь, слава богу, всё позади. Нам нечего больше бояться.

Миша, услыхав эти слова, осклабился и пробурчал:

– О да!

Серёга, не обратив внимания на короткое замечание приятеля и странное выражение его лица, продолжал свои рассуждения, не забывая бегать вокруг клумбы и грозить кому-то сжатыми кулаками:

– Мы ещё легко отделались. Нам, можно сказать, повезло… Ну если, конечно, это можно назвать везением, – чуть потише примолвил он, вероятно опять вспомнив то, что очень трудно, а вернее, невозможно, было забыть. – Чего не скажешь о Верке и её сожителе. Я, конечно, предполагал после их пропажи, что с ними приключилась какая-то хрень. Но чтоб такое! – Остановившись, он округлил глаза и расставил руки в стороны, всем своим видом выказывая непритворное изумление.

Миша перевёл на него глаза и невольно усмехнулся. Несколько комичное недоумение, застывшее на Серёгиной физиономии, немного позабавило его. Но эта случайная, неуместная улыбка почти сразу же угасла, и Мишино лицо приняло прежнее безрадостное, апатичное выражение. Вновь уткнув отсутствующий взгляд в никуда, он лишь глухо обронил:

– То ли ещё будет.

Серёга обратил на него непонимающий взор.

– А чё будет-то? Ничего не будет. После смерти даже ведьма вредить людям не может. Даже если б очень захотела. А наша дорогая, незабвенная Авдотья Ефимовна несомненно загнулась. Это факт! Так что все наши неприятности в прошлом. Были, как говорится, и быльём поросли… В-вот, – выдохнул он, внезапно оборвав себя и коснувшись кончиками пальцев продолговатого следа от ожога, рассекавшего его правую бровь и выделявшегося своей белизной на фоне смуглой кожи.

Миша не ответил. Лишь дёрнул плечами, буркнул что-то и, подперев подбородок ладонями, уставился в глубь двора, будто надеясь снова увидеть там что-то, что уже привлекло его внимание до этого.

Серёга же, против обыкновения, разговорившийся сегодня как никогда, – как если бы он долго вынужден был молчать и вот наконец получил возможность высказать всё, что накопилось на душе, – по-видимому исчерпав имевшийся у него совсем небогатый запас мыслей и слов, побродил ещё немного возле клумбы, уже как-то вяло, без энтузиазма помахивая разжавшимся, ослабшим кулаком и неслышно мыча что-то себе под нос. Потом вдруг остановился, наморщил лоб, словно напряжённо обдумывая что-то, рыскнул взглядом туда-сюда и внезапно сорвался с места, бросив товарищу на прощание:

– Ну пока. Я тут вспомнил, дело у меня есть одно…

И, не договорив, умчался в неизвестном направлении, через несколько секунд исчезнув за плотной завесой листвы.

Миша не издал ни звука и даже не взглянул ему вслед, по-прежнему занятый высматриванием чего-то в отдалённой части двора, в районе жёлтой пятиэтажки, возвышавшейся над стоявшими поодаль рослыми кряжистыми тополями и каштанами, раскинувшими в стороны могучие ветви, опушённые мохнатой листвой. Вернее, не чего-то, а кого-то. Это было невероятно, это смахивало на бред – впрочем, как и всё, что творилось с ним в последние дни, – но несколько минут назад ему почудилось, что он увидел там Ариадну. Да-да, именно её! О которой, отвлечённый другими, куда менее приятными впечатлениями, он почти перестал думать. До того ли ему было. В его жизни произошли такие события, в неё вторглись такие силы, о существовании которых он даже не подозревал. Даже мысль о которых не посещала его в течение всей предшествующей жизни. А вот сейчас, нежданно-негаданно, не только мысли, сами эти силы, тёмные, дремучие, невообразимые, бешеным, всесокрушающим смерчем ворвались в его спокойное, размеренное существование, опрокинули, разрушили, размели в нём всё, не оставили от него камня на камне. И он чувствовал себя теперь как будто среди развалин, руин, жалких остатков той, прежней своей жизни, где ему было так хорошо, уютно и тепло, так безопасно и привольно. Где он не ощущал каждую минуту, каждый миг нависшую над ним угрозу, громадной чёрной глыбой воздвигшуюся над ним, затмившую для него солнечный свет и превратившую сутки в одну сплошную нескончаемую ночь. За которой, как ему всё чаще думалось, уже никогда не последует рассвет.

В такой ситуации ему было явно не до тонких интимных переживаний, которым он с таким удовольствием отдавался ещё неделю назад. Какая уж тут любовь, когда жизнь висит на нитке и перед глазами то и дело возникают ужасающие, леденящие кровь лики смерти! Когда к тебе тянутся её холодные цепкие руки со скрюченными от нетерпения пальцами и душа цепенеет от неизъяснимого, липкого страха. Когда меркнет сияние дня и из затопившего всё вокруг мрака выныривают, скалясь, гримасничая и издевательски хохоча, омерзительные, искорёженные лютой злобой обличья, от одного вида которых заходится дух и замирает сердце.

Но даже несмотря на всё это он радостно встрепенулся и его заледеневшее было сердце чуть-чуть оттаяло и взволнованно застучало, когда ему показалось, что он заметил вдали её. Различил возле пятиэтажки, у входа в первый подъезд, её грациозную фигурку, копну разметавшихся по плечам пышных золотистых волос, её любимое лёгкое вишнёвое платье, едва достигавшее колен и оставлявшее открытыми дивные, безупречно стройные ноги. Заметил и тут же потерял из виду. И сколько ни вглядывался и ни бродил острым, жаждущим взглядом вокруг, не увидел больше ничего и никого. Площадка перед подъездом была пуста, окружающее пространство тоже. Возможно, она скрылась за дверью. Или ушла со двора. А ещё вероятнее – её вообще не было. Она лишь привиделась, померещилась ему. Он ведь за последние дни видел уже столько галлюцинаций и миражей, что стал путать кажущееся и действительное. И вот среди этих видений, по большей части жутких и пугающих, мелькнуло, будто невзначай, одно-единственное светлое и отрадное. Словно для того, чтобы подразнить его, сделать ему больнее, показав разительный, вопиющий контраст между тем, что могло бы быть в его жизни, и тем, что есть сейчас. И тем самым повергнуть его в ещё большее отчаяние, вогнать в ещё более глубокую депрессию, лишить даже проблеска надежды на что-то лучшее.

И эта цель была достигнута. Окончательно уверившись в том, что ему почудилось, что никакой Ариадны на самом деле нет и не было, что это лишь очередной фантом, рождённый его расстроенным воображением, Миша болезненно сморщился и горестно поник головой. В душе у него будто что-то оборвалось. Точно со звоном лопнула туго натянутая струна, не с состоянии больше выдерживать страшного напряжения. Жизнь опротивела, постыла ему. В этот