Старуха - Михаил Широкий

которых с ленивым прищуром посматривали развалившиеся чуть в сторонке, у стены дома, коты, настолько сытые и даже перекормленные, что они и не думали нападать на неповоротливых пернатых и равнодушно наблюдали, как те беспечно бродят у них под носом. Можно было подумать, что здесь не было и быть не могло вражды, ненависти, недоброжелательства, никто никому не угрожал и, точно в раю, жили в мире и согласии даже те, кого, казалось бы, сама природа сделала врагами.

Ярким, бросающимся в глаза диссонансом, единственным тёмным пятном на этой картине всеобъемлющего благополучия и довольства был Миша. Он был тут словно чужой. Будто изгой, не нашедший своего места в этом прекрасном, гармоничном мире всеобщей любви и благоденствия. Ничего его не радовало, не приносило удовлетворения, не рождало в душе отрады и упокоения. Он уже не ощущал себя частью всего этого, к чему так привык, с чем так сжился, что было для него своим, родным, казалось, неотделимым от него. И вот всего за несколько дней всё сдвинулось, завертелось в безумном неудержимом вихре, перевернулось с ног на голову. Его маленький уютный мирок, в котором ему было так хорошо, приятно и радостно, разлетелся в пух и прах, пожух, как осенняя трава, поблёк и слинял, будто и не было его вовсе. А он сам, точно щепка, подхваченная бурным порывом ветра, сорвался с места и понёсся в беспредельную мутную даль, из которой вряд ли возможно было вернуться.

Но, оглядываясь вокруг, Миша видел, что на самом деле ничего не изменилось, всё по-прежнему, всё как было. Дело было в нём самом. Изменилось не окружающее, изменился он сам. Причём до неузнаваемости. До полной противоположности тому, что было прежде. Раньше он был весел, бодр, дерзок, неустрашим, мало чего боялся и порой, выказывая свою лихость и молодечество, сам бросался навстречу опасности, даже когда в этом не было особой необходимости. Теперь же от его самоуверенности, самонадеянности и самодовольства не осталось и следа. Он стал робок, пуглив, нервозен, вздрагивал от любого шороха, шарахался от каждой тени. Будто и не он уже это был, а кто-то другой…

– Здоров, Мишань. Как жизнь? – раздался рядом низкий, басовитый, с лёгкой хрипотцой голос.

Миша, непонятно, довольный или нет, что его оторвали от его совсем не радужных дум, поднял глаза на незаметно подошедшего к лавочке и приветствовавшего его парня – невысокого, даже, пожалуй, приземистого, достаточно упитанного и не совсем складного, с короткими нечёсаными волосами песочного цвета, вихрами торчавшими в разные стороны, круглым румяным лицом и маленькими, вечно как будто немного сонными глазами, смотревшими на всё вокруг, в том числе и на Мишу, невнимательно и безучастно, как на нечто давно знакомое, банальное и не представляющее никакого интереса.

Миша несколько мгновений исподлобья, также совершенно бесстрастно, глядел на пришедшего, точно не узнавая его. Потом пожевал губами и таким же изжёванным, надтреснутым голосом проговорил:

– Привет, Серёга.

Серёга уселся рядом. Поёрзал, будто устаиваясь поудобнее, бегло огляделся, ненадолго остановил взгляд, по-прежнему пустой и безразличный, на лежавшей перед ними круглой, обложенной побелёнными кирпичами клумбе, густо усаженной разноцветными роскошными цветами, начинавшими понемногу отцветать и блёкнуть, но всё ещё продолжавшими источать насыщенное терпкое благоухание, от которого через несколько минут начинала слегка кружиться голова. Серёга, однако, вдохнув его, поморщился и покрутил носом с таким видом, словно ощутил не пьянящий цветочный аромат, а донёсшееся с дворовой помойки зловоние. Вслед за тем он отвёл взгляд от клумбы, точно немного ослеплённый этими яркими, пёстрыми красками, и перевёл его на товарища.

– Ну так как жизнь-то? – повторил он свой вопрос.

Миша повёл плечом.

– Ничё. Живём помаленьку. Ещё не умерли… – и, сказав это, невольно осёкся, подумав вдруг, что в его нынешнем положении это прозвучало несколько двусмысленно.

Серёга истолковал последнее Мишино слово по-своему. Он болезненно скривил лицо и поёжился, как при ознобе.

– А я вот реально чуть не помер! – пробормотал он и метнул через плечо угрюмый взор – в ту сторону, где, невидимое отсюда из-за плотного покрова листвы, находилось обгорелое и обугленное пепелище – всё, что осталось от его сарая. Затем, обратив взгляд в противоположную сторону, в тенистую зеленовато-серую глубь соседнего палисадника, со вздохом присовокупил: – Вернее, чуть не изжарился… как курица в духовке, – и кисло усмехнулся этому сравнению.

Мрачная ирония, прозвучавшая в его словах, не осталась незамеченной собеседником. Он взглянул на соседа внимательнее, и в глаза ему тут же бросились следы происшедшего не так давно с Серёгой и едва не стоившего ему жизни: беловатые ожоги на лице, шее, руках, обгорелые брови и ресницы, медноватый оттенок кожи, словно до сих пор нёсшей на себе отпечаток опалившего её пламени. В своё время, когда всё это случилось с приятелем, Миша отнёсся к этому двойственно: с одной стороны, как и все, признавал, что, вероятно, это действительно дело рук злокозненной, способной на всё старухи; а с другой – испытывал некоторые сомнения и втайне склонялся к тому, что, быть может, Серёга, не отличавшийся особой сообразительностью и вечно попадавший в разные истории, сам во всём виноват и это не более чем несчастный случай. Тогда он ещё колебался и, даже несмотря на случившееся с ним самим – на свою ошпаренную спину, – всё равно не мог до конца поверить, что такое возможно, что Добрая в самом деле обладает некой сверхъестественной силой, позволяющей ей вредить окружающим и безнаказанно творить зло. Это никак не укладывалось у него в голове.

Но вот теперь уложилось. Окончательно и бесповоротно. Буквально впечаталось в его мозг. Сейчас уже не было ни колебаний, ни сомнений, ни попыток найти происходившему сколько-нибудь рациональное и правдоподобное объяснение. Потому что такого объяснения не было и быть не могло. Как не могло и не должно было быть, если хорошенько вдуматься и разобраться, и всего творившегося с ними. Слишком уж дико, ненормально, чудовищно это было, слишком уж противоречило элементарному здравому смыслу, чувству реальности, самым простым, привычным, обыденным представлениям о жизни и небытии, о смерти и бессмертии, уничтожало, разрывало в клочья эти представления. А между тем всё это происходило на самом деле. И не было никаких оснований сомневаться в том, что это было, есть и будет происходить с ними. До тех пор, пока… пока…

«До тех пор, пока вы все не сдохнете!» – словно отвечая на его мысли, произнёс ему кто-то в самое ухо. И сразу же вслед за этим раздался ехидный, дребезжащий старческий смешок, понемногу удалявшийся и глохший, точно унесённый порывом ветра. Миша немедленно узнал