Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды - Александр Архангельский

Что в этой ситуации остается делать человеку веры? Смириться с невозможностью проведения последовательно ценностной политики – и резко отказаться от смирения в вопросе о личном выборе. То есть стоять на своем, не обращая внимания на то, какая эпоха на дворе и какой лозунг вывешивают с утра на растяжке. В конце концов, верующий в Бога любит свое земное отечество со всеми его радостями и ужастями, но его абсолютная родина не здесь, а там; для неверующего в Бога, но убежденного в своих принципах сиюминутный интерес вторичен по отношению к моральной цели. Терпим ли поражение, одерживаем ли победу, все равно сверяемся не с этим миром. А с тем, которому принадлежим сердцем и в котором заключена наша истинная власть, наше настоящее гражданское общество. Бюрократические режимы приходят и уходят, оппозиция становится властью и меняет свою природу, а это измерение жизни остается с нами навсегда.

Уравнение с двумя несогласными

На неделе между 16 и 22 апреля. – В Москве и Питере жестоко разогнан Марш несогласных.

В 1979 году, на излете брежневской поры, во время скучнейшей лекции по фонетике, мы с приятелем на пару сочинили шутку (потом оказалось, что не одни мы были такие; идея носилась в воздухе): у нас есть гласные и согласные; есть еще и несогласные, но они негласные. Остроумие так себе, но мы смеялись. Через несколько лет шутка начала катастрофически устаревать. Лишь на переломе от 1990-го к 1991-му у нее появились некоторые шансы: с телевидения погнали более или менее свободных людей, закрыли «Взгляд», попытались придушить газету «Известия», а потом вождю устроили Форос. 19 августа 1991 года шутка воспряла. Но уже 21-го поникла, практически самоупразднилась. Даже суровая ночь с 3 на 4 октября 1993 года ничем не смогла ей помочь. Умерла так умерла.

Страна растерянно искала свой особый путь в истории; то проваливалась в бездну, то воспаряла над миром, то обучалась искусству дефолта, то осваивала навыки информационного рэкета, то, напротив, являла чудеса самозарождения новой жизни. Согласных с властью было немного, несогласных куда больше, но негласными они не стали; не всем находилось место у кормила и не все у кормчих кормились, но заявить о своих взглядах и выразить свои гражданские чувства мог любой. Даже тот, кому и выражать было особенно нечего.

И вот, когда казалось, что возврата в прошлое не будет, потому что оно – прошло, самым неожиданным образом начался процесс гальванизации глубоко устаревшего каламбура.

Ранним утром минувшей субботы я ехал по центру Москвы. Тысячи и тысячи омоновцев подтягивались к Тверской, двигались по набережным Замоскворечья. Самым ясным образом я сознавал, что все это уже видел. Нет, не во время митингов 1990-го; тогда милиции было куда меньше, а митингующих куда больше, чем сейчас. А именно что 19 августа 1991-го, сразу после раннего объявления о невозможности для Горбачева управлять страной. Разве что теперь обошлись без танков: их сменили автобусы. Мелькнула мысль: а не случился ли, не дай бог, переворот? Нет, переворот, к счастью, не случился. Случилось нечто другое. К несчастью. Попробую объяснить – что.

До сих пор политический процесс развивался поступательно. Нынешняя власть может персонально кому-то нравиться или не нравиться; вызывать добрые чувства или злые, но недовольство ее конкретными действиями отступает перед базовым согласием: она – легитимна и законна. При всех оговорках насчет административного ресурса. Несогласных с этим настолько мало, что они вынуждены преодолевать собственную взаимную брезгливость и брататься с кем угодно, даже с товарищем Лимоновым; при этом они хоть как-то могли выпускать пар вовне. Маршируя. Изредка давая интервью. Дискутируя в Интернете. Не обсуждаю – хорошо это или плохо, правильно или не правильно; по факту было – так.

Если бы статус-кво сохранялся и правящие по-прежнему бы правили, согласные по-прежнему бы соглашались, а митингующие по-прежнему бы митинговали, то жизнь продолжала бы идти своим чередом. Вплоть до выборов 2007 и 2008 года. А там – посмотрим. Но показательный запрет на шествия несогласных, демонстративно жестокий, преувеличенно-силовой разгон их субботнего марша, с битьем твердых голов, а не только мягких тканей, с массовыми задержаниями и прочими радостями, разом переключил ситуацию в другой регистр. Во-первых, в следующий раз разгонять придется еще жестче, чтобы никто не подумал: монументальные элиты дрогнули под натиском пятитысячной толпишки. А потом еще жестче. А потом совсем жестоко. Во-вторых, при таком развороте сюжета придется все основательней опираться на силовиков и неулыбчивых сторонников суровых мер; резко падают шансы тех мирных кандидатов власти, кто потенциально мог бы смягчить политические нравы и медленно вывести страну из тупика. В-третьих, при совсем дурном развитии событий, читай – пролитии крови, выборы вообще окажутся под большим вопросом, и сторонники третьего срока возликуют, а его противники (во главе с самим «второсрочником») вынуждены будут сдать позиции. В-четвертых, посмотрев на субботнее сумасшествие и немного подумав над его неизбежными следствиями, многие из несогласных с несогласными могут пересмотреть линию своего общественного поведения.

Да, они на марши прежде не ходили. Потому что предпочитают стихийной улице упорядоченное легальное оппонирование. Потому что скептически относятся к вождям «Другой России». Потому что питают к нацболам непреодолимое отвращение. Потому что слишком хорошо понимают: за революции, даже самые мирные, приходится очень тяжело расплачиваться. Потому что лучше неспешно обойти пропасть по краю, чем прыгать через нее наобум. Но страх за собственное будущее подчас сильнее отвращения к чужому настоящему, чувство оскорбленной гражданственности сильнее отвращения к политическим уродцам, а дурной шанс все-таки лучше гарантированной гибели. И тогда несогласные с несогласными вполне могут плюнуть – и пойти. Не потому, что они с несогласными согласились. А потому, что они до конца рассогласовались с согласными. И быть негласными при этом решительно не хотят.

Разумеется, и в этом случае марши не станут массовыми, общенародными. Но они станут куда более масштабными. А если уже сейчас, при всей малочисленности и заведомой безопасности, их так прессуют, как же начнут прессовать тогда? И все пойдет по кругу. См. выше. Про то, что во-первых, во-вторых и, самое неприятное, в-третьих.

Что, собственно говоря, в таком положении делать? Как разорвать порочный круг, который все быстрее завихряется и потенциально готов превратиться в воронку настоящего омута? Нет ответа. Остается только стоически твердить одно и то же. Развинчивайте перетянутые гайки вовремя, пока резьбу не сорвало; сорвет – уже ничего не поправишь. Это раз. По-настоящему силен не тот, кто палит из пушек по воробьям, а тот, кто не страшится мелкой угрозы. Это два. И по-настоящему умен тот, кто не загоняет врага в угол, из которого не выйти иным способом, кроме как прыжком и по головам. Это три. Ну и напоследок: не перекрывайте шлюзы во время паводка, дайте вешней воде утечь. То есть дважды два четыре, трижды три девять, пятью пять двадцать пять. По нынешним временам звучит почти как парадокс.

Приношение последнему царю

На неделе между 23 и 29 апреля. – Ельцин умер.

Двадцать пятое апреля две тысячи седьмого года должно было войти в современную летопись как день последнего послания второго президента Путина. А вошло в российскую историю как день отпевания Первого Президента Ельцина. Во всем и всегда он был первый. И в жизни, и в смерти. Он был первым демократическим вождем обновленной России. Он стал первым руководителем страны, ушедшим от власти досрочно и по доброй воле. Теперь он оказался первым русским правителем XX века, отпетым по церковному обряду. (Николай II не успел, остальные – не хотели.) Под него пришлось сочинять новый чин отпевания; никто заранее не мог сказать, как будут величать покойного в поминальной молитве.

Обычного человека поминают по имени; царя по имени-отчеству; по фамилии – никого. Когда хоронили генсеков (их не отпевали, но во время церковной службы все-таки поминали), особо не мудрствовали, возглашали: раба Божия Леонида… раба Божия Константина… и остави ему всякия прегрешения… Ельцин не обычный человек, не генсек, не государь; что же делать? В итоге царские формулы наложились на светский статус, и под сводами храма зазвучала вечная память Первому Президенту России Борису Николаевичу. Не господину Ельцину и не рабу Божию Борису; а именно – Борису Николаевичу. Светскому царю без права на корону. Так, по имени-отчеству, но с добавлением – государю, пели вечную память Александру Александровичу (Третьему), Александру Николаевичу (Второму), Николаю Павловичу (Первому)… Реформатор при жизни, Ельцин продолжил реформы по смерти; он поневоле заложил основу новой похоронной традиции, основанной на старой норме.