Третья причина - Николай Дмитриев

Тогда, придя к логическому заключению, что его дальнейшее пребывание вместе с Русселем безрезультатно, Иртеньев без сожаления расстался с доктором и при первой возможности уехал назад в Токио, благо японцы, явно считая его сотрудником газеты, не препятствовали переездам.

По возвращении Иртеньев снова поселился в Центральной и первым делом принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. Правда, несмотря на пребывание в самой Японии, а может быть, именно из-за этого, возможности полковника в этом плане ограничивались газетной информацией.

Впрочем, что касается японских газет, то, как говорили Иртеньеву его новые знакомые, читавшие по-японски, информация, имеющаяся там, была строго фильтрованной, и полковник в основном читал европейскую и ещё больше американскую прессу, в которой он неожиданно уловил явную смену позиций по отношению к России.

И всё же, несмотря ни на что, одну японскую газету Иртеньев держал у себя в номере, не выбрасывая. Это был номер «Токио асахи симбун» от 9 июля. Конечно, прочитать напечатанное там описание отъезда японской делегации на предстоящие мирные переговоры полковник не мог, но помещённую на первой странице фотографию барона Комуры рассматривал с интересом.

Как бы то ни было, это начало мирных переговоров до достижения бесспорной победы говорило о многом. И, как понял Иртеньев, одна из причин, побудивших Россию пойти на них, крылась конечно же во внутреннем состоянии империи. За разрозненными, тенденциозными, а порой и явно противоречивыми газетными сообщениями тем не менее уже отчётливо угадывались контуры новой Смуты.

Понимание этого рождало у полковника внутреннюю тревогу, побуждавшую Иртеньева к немедленным действиям. Именно поэтому, в который раз отложив газеты в сторону, он покинул Центральную и, пренебрегая некоторой опасностью, возникшей для европейцев из-за царившей кругом победной эйфории, которую как бы пресекали начавшиеся переговоры, вышел в город.

Прогулочным шагом Иртеньев миновал район европейской застройки, прошёлся по чистенькому тротуару Гинзы и свернул в незаметную старинную улочку, некоторые дома которой наверняка ещё помнили Эддо.

Вечерело и, несмотря на то, что тут уже было электрическое освещение, некоторые японцы, всё ещё придерживаясь национальных обычаев, шли по улице, неся перед собой на коротеньких рукоятках цветные бумажные фонарики.

Иртеньев обратил внимание, что здесь самые необычные, а то и просто диковинные фонари крепились по углам крыш, висели по бокам входов в магазинчики и даже мелькали на кончиках оглобель быстро бегущих рикш.

Горевшие зелёным, жёлтым, красным, или лиловым светом фонари создавали перемежающуюся цветовую гамму, а сухой, непрерывный стук деревянных сандалий и крики уличных разносчиков, торговавших бобовым тестом и конфетами, только дополняли картину.

Пройдя по этой чуть ли не по-праздничному расцвеченной улице два квартала, возле ничем не примечательного магазинчика, угол которого украшал большой фонарь в виде дракона, Иртеньев остановился. Потом, делая вид, что изучает витрину, осмотрелся и только после этого вошёл внутрь.

В маленьком торговом зале горели электрические лампочки, отчего выставленные в ряд нефритовые «нецке» загадочно светились, а на фарфоровых, расцвеченных золотом изделиях, играли желтоватые отблески.

Выбирая, чем бы заинтересоваться, полковник остановил взгляд на нефритовых фигурках и тут почувствовал, что кто-то подошёл и встал рядом. Иртеньев, словно рассматривая отливавшую изумрудом «нецке», повернул голову и увидал капитана Беклемишева.

Хозяин магазина был занят с покупателем в другом конце зала и, убедившись, что его никто не услышит, Иртеньев, словно обращаясь не к Беклемишеву, негромко спросил:

— Есть новости?

— Есть, и очень важные, — понизив голос до шёпота, ответил капитан.

— Ну тогда пойдёмте… — и полковник первым вышел из магазинчика, украшенного фонарём в виде дракона.

На улице Беклемишев почти сразу догнал Иртеньева. Теперь полковник, обратив внимание на то, что капитан действительно чем-то взволнован, приказал:

— Рассказывайте.

Беклемишев, поравнявшись с Иртеньевым, настороженно оглянулся, и только тогда спросил:

— Газету «Япония и Россия» читаете?

— Конечно, — Иртеньев усмехнулся. — Вас что, взволновали статьи о предстоящем демократическом переустройстве России?

— Да нет, я-то, как раз не против переустройства, — с некоторым вызовом ответил Беклемишев и пояснил: — Господин Руссель где-то речь говорил на предмет «Что дальше делать».

— Читал, — усмехнулся Иртеньев. — Но, по-моему, там, кроме обычной русской путаницы, ничего нет.

— Насчёт путаницы не знаю, а нас беспокоит другое.

— Что же? — полковник посмотрел на Беклемишева.

— О том, что среди пленных ведётся революционная пропаганда, я докладывал, а теперь мы прознали, что начались дела посерьёзней.

— Это какие? — коротко бросил Иртеньев.

— У господина Русселя есть план. Сначала организовать нападение хунхузов на сибирскую каторгу, чтобы потом во главе вооружённых пленных вторгнуться в Россию и по Транссибирской магистрали эшелонами двинуться на Москву и Петербург.

Услыхав эту действительно сногсшибательную новость, Иртеньев приостановился, покачал головой и вслух заметил:

— Да, теперь ясно, почему политическим каторжанам с Сахалина разрешено эмигрировать в Японию…

— Вот-вот, без японцев не обошлось! — с жаром поддержал его Беклемишев и добавил: — Но наши офицеры про дела господина Русселя в Америку сообщили, так что, думаем, толк будет.

— Вряд ли, — с сомнением в голосе отозвался Иртеньев и, только сейчас догадавшись, почему к нему так холодно отнеслись в Киото, замолчал.

Теперь полковнику предстояло всё это обдумать. Правда, сама цель выглядела нереальной, но если вспомнить про восстание на «Потёмкине», обстрел Одессы и газетную информацию о непрекращающихся волнениях, то к сообщению Беклемишева следовало отнестись весьма серьёзно…

* * *

Иртеньев не спеша расхаживал по гостиничному номеру. Он то подходил к окну и выглядывал на улицу, то останавливался посредине комнаты и задумчиво рассматривал лакированный столик. Да, сейчас ему было о чём подумать.

Заключение мирного договора с Россией японцы встретили с возмущением. Как сообщала та же «Япония и Россия» повсюду проходили многочисленные митинги, сопровождавшиеся к тому же акциями протеста.

Вывод напрашивался сам собой: японские газеты, охваченные победной эйфорией, искажали, а может, и намеренно скрывали истинную картину, отчего у простого обывателя создалось впечатление, будто в результате войны Россия не только уступит часть своей территории, но ещё и выплатит контрибуцию.

Везде склонялись имена барона Комуры и графа Витте, которому приписывали твёрдую позицию, приведшую к таким результатам. Однако Иртеньев подозревал, что тут не обошлось без влияния Англии и Америки, похоже, никак не желавших допускать дальнейшего усиления Японии.

Впрочем, о мирном договоре Иртеньев особо не задумывался. Гораздо больше полковника беспокоил всё усиливающийся поток информации о беспорядках в России, причём как само собой разумеющееся сообщалось, что во время мятежа в Лодзи и Варшаве убито до 130 ти человек, а ранено вообще несколько сот.

Прочитав об этом, Иртеньев сразу вспомнил о поляках, начавших свои хлопоты гораздо раньше Русселя. Само собой разумеется, что все эти волнения, призывы и газетная шумиха представляют собой звенья одной цепи, но, с другой стороны, вполне возможно и нечто иное.

Конечно, если принять во внимание появление здесь команды Пилсудского, то волнения в Польше были, в общем-то, понятны, а вот остальные сообщения весьма настораживали. Так, писалось, что в Баку, переполненном войсками, положение становится всё хуже, и артиллерия уже разрушила большую часть города.

К тому же, как бы походя, делался вывод, что «судьба России решается на большой, а не малой войне». При этом под «малой» подразумевалась только что окончившаяся Русско-японская война. Как ни крути, а напрашивалось заключение, что теперь Япония решила загребать жар чужими руками и всячески потворствует таким, как Руссель.

Да, теперь относительно планов господина Русселя у Иртеньева сомнений не было. К тому же, как и предполагал полковник, доктор проигнорировал жалобу, о которой говорил Беклемишев, а это ещё раз подтверждало, чуть ли не прямое участие японцев в делах Русселя.

И именно теперь Иртеньеву предстояло решить, как дальше строить отношения с этим самым доктором. Тут было два пути: или глубоко влезть в его дела, вызвав к себе повышенное внимание японцев, или же под благовидным предлогом прекратить всякое общение и постараться отойти в сторону.