Третья причина - Николай Дмитриев

— На русском? — удивился Иртеньев. — Откуда они здесь?

— Ходят слухи, что пленных вот-вот будут отправлять на родину, так что, я полагаю, возможность будет… — Щербачов умолк, скептически посмотрел на Иртеньева и с некоторым сомнением заключил: — Вот только не знаю, как вы на это посмотрите, всё-таки нижние чины…

У Иртеньева мелькнула мысль, что Щербачов всё ещё пытается его прощупать, и он улыбнулся:

— Это не имеет значения, согласен даже трюмным.

Щербачов многозначительно помолчал, а потом, похоже, преодолев чем-то мешавшее ему внутреннее сомнение, осторожно поинтересовался:

— Вас, как я слышал, занимает и другая, так сказать несколько своеобразная деятельность японцев?

Теперь полковник окончательно убедился, что лейтенант более чем основательно приготовился к их встрече, и потому односложно ответил:

— Да.

К вящему удивлению полковника, Щербачов полез в карман тужурки и извлёк оттуда сложенный вчетверо лист.

— Что это? — спросил Иртеньев.

— Японская листовка. Такие разбрасывали ещё в самом начале осады Порт-Артура, — пояснил Щербачов.

— Интересно…

Иртеньев взял протянутый ему листок и развернул. Прокламация была отпечатана на прекрасной бумаге, за всё время хранения только слегка потёршейся на сгибах. Шрифт тоже был ясный, но вот в тексте, который полковник быстро пробежал глазами, встречались ошибки, ясно говорившие, что листовку писал не русский. Что же до содержания, то внимания заслуживал один момент:

…Вместе с тем стало сильнее революционное движение тех, которых неудовольствие и негодование долго было подавляемо…[37]

Полковник ещё раз, теперь уже вслух прочитал заинтересовавший его отрывок и посмотрел на Щербачова. Лейтенант стоял рядом, невозмутимо созерцая бухту, где всё так же сновали остроносые фуне и куда в скором времени должны были войти пароходы, чтобы переправить из Японии в Россию взбаламученных революционной пропагандой солдат…

* * *

Миновав островки Папенберг и Каменосима, пароход «Владимир» оставил за кормой вход в окружённую со всех сторон горами, напоминающую мешок Нагасакскую бухту и в открытом море взял курс во Владивосток.

День клонился к вечеру, и берега Японии постепенно теряли свои очертания. Всё усиливающийся северный ветер предвещал шторм, по небу неслись серые бесформенные облака, а за бортом пенились увенчанные белыми гребешками сердитые волны.

Кутаясь в потрёпанную солдатскую шинель, мокрый воротник которой почему-то сильно отдавал псиной, полковник Иртеньев упрямо торчал на верхней палубе, не желая спускаться в гудевший пьяными голосами твиндек.

Где-то далеко позади в наступающую темень ещё упрямо посылал свои сигналы проблесковый маяк, и полковнику казалось, что это оставшаяся там страна вечной зелени и хризантем напоследок шлёт ему свой мирный привет.

Щербачов оказался человеком дела и предложил устроить Иртеньева на первый же пароход. Однако, прознав, что на «Воронеже» одновременно с порт-артурцами во Владивосток собирается и сам адмирал Рожественский, полковник, опасаясь излишнего внимания, отказался.

Чутьё и на этот раз не обмануло Иртеньева. В открытом море эшелон взбунтовался, и пароход пришлось вернуть в Нагасаки. На борт поднялась японская полиция, началось разбирательство, и полковник с некоторым злорадством заключил, что японцы, всячески раздувая революционный пожар в России, у себя дома готовы действовать самым жёстким образом.

Зато потом, как и предполагал Иртеньев, следующие эшелоны отправлялись ускоренным порядком, и полковника, на всякий случай переодетого солдатом, ночью завели в сырой и холодный трюм «Владимира», где в укромном местечке почти сутки пришлось дожидаться отплытия.

Пронизывающий ветер становился всё холоднее, и полковник заставил себя спуститься вниз. Здесь, в твиндеке, забитом людьми в расхристанной одежде, было тепло и темновато. Где-то в глубине разухабисто наяривала гармошка, солдаты орали частушки, и время от времени, перекрывая общий шум, раздавался залихватский посвист.

Признаться, полковник чувствовал себя здесь не совсем комфортно. Мало того что общий гам действовал на нервы, раздражала вероятность того, что какой-нибудь подвыпивший солдатик вот-вот пристанет к Иртеньеву и начнёт допытываться, кто он да откуда.

Сочтя за лучшее на какое-то время притвориться спящим, Иртеньев примостился в тёмном углу. Преследовавшая его тревога постепенно отступала, шум вокруг становился привычнее, и полковник сам не заметил, как задремал

Из этого блаженного состояния Иртеньева вывело лёгкое встряхивание. Полковник открыл глаза и увидел прямо перед собой Беклемишева. Видимо, капитан, спускаясь в твиндек, заполненный бывшими пленными, на всякий случай тоже принял меры предосторожности, так как поверх мундира у него была наброшена шинель без погон.

— Что-то случилось? — негромко спросил Иртеньев.

— Пока нет, — Беклемишев наклонился поближе. — Просто хочу предложить вам местечко понадёжнее…

Не вступая в расспросы, полковник поднялся и молча последовал за капитаном. Не привлекши ничьего внимания, они прошли на корму, где размещались каюты командного состава, и остановились возле одной из дверей.

Беклемишев постучал, замок щёлкнул, и возникший на пороге лейтенант Щербачов улыбнулся Иртеньеву.

— Отыскались?

— Конечно…

Давая дорогу, Щербачов отступил в сторону, и полковник вошёл в тесную каюту со столом посередине и двумя двухъярусными койками по бокам. К вящему удивлению Иртеньева на нижней койке слева сидел не кто иной, как запомнившийся ещё по Киото Славинский.

— Лейтенант?.. — удивился полковник, и вошедший следом Беклемишев тут же пояснил:

— На всякий случай мы предварительно выяснили, кто уже встречался с неким господином Томбером. И, как видите…

— Тем лучше…

Иртеньев кивнул, сбросив шинель, опустился на вторую койку и скептически оглядел каюту. Щербачов перехватил его взгляд.

— Да, тесновато, но здесь надёжнее, чем в твиндеке. Похоже, во Владивостоке крайне неспокойно, на «Воронеже», как вы знаете, вообще взбунтовались, и чего ждать здесь, неизвестно. А так, в случае чего можно и оказать сопротивление…

— Значит, началось… — как-то отрешённо сказал Иртеньев и, сразу умолкнув, стал наблюдать, как капитан Беклемишев споро собирает на стол.

Ассортимент еды оказался на удивление скуден. Перед изрядно проголодавшимся Иртеньевым Беклемишев положил тонко нарезанный белый хлеб и поставил жестянку с корибефом — японской консервированной солониной. Правда, последней откуда-то была извлечена бутылка «Смирновской», которая до некоторой степени примирила всех со столь необычной скудостью стола.

Впрочем, разливая водку по стаканам, Беклемишев предупредил:

— Брал в Нагасаки, так что за качество не ручаюсь…

Водка «Смирнова» действительно оказалась поддельной, но на это никто из собравшихся за столом офицеров не обратил внимания. Наоборот, всё выпили молча, без обычного в таких случаях тоста, и даже, когда водка начала оказывать кое-какое действие, обычный в таких случаях разговор никак не хотел завязываться.

Затянувшееся молчание становилось неприличным, и тогда Славинский, сидевший напротив Иртеньева, осторожно спросил:

— Надеюсь, вы там, в Киото, на меня не обиделись? Поймите, тогда я принял вас за любопытного иностранца…

— Да нет, ничего, я всё понимаю… — Иртеньев, почему-то продолжавший держать опустевший стакан в руке, наконец поставил его на стол и посмотрел на Славинского. — Я, признаться, не уразумел, почему против двенадцати японцев дрались только три наших броненосца?

— Только это? — Славинский криво усмехнулся и пояснил: — Скорость… Рожественский потащил за собой никому не нужные транспорты и приказал держать эскадренный ход девять узлов. А у японцев — шестнадцать. Так что, имея почти двойное преимущество, они делали, что хотели…

— Это значит, — перебил лейтенанта Иртеньев, — за те сорок минут флагманский броненосец практически был разбит и адмирал потерял возможность командовать, так?

— Именно, — подтвердил Славинский. — Уж лучше было бы, если б Рожественский держал свой флаг на крейсере. А если б ещё «полный вперёд» скомандовал, то хоть треть бы дошла…

— А выбери он «Алмаз»,[38] то, по крайней мере, в плен бы не попал, — весьма едко заключил Щербачов.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Славинский. — Только, смею заметить, если бы бедняга Витгефт отказался от традиции идти на флагмане, то и вы, сумев тогда вырваться из Порт-Артура, помогли бы нам…

— Спокойнее, господа, спокойнее, — полковник Иртеньев предостерегающе поднял руку. — У меня к вам обоим есть только один вопрос.