Детство и юность Катрин Шаррон - Жорж-Эммануэль Клансье

— Я… — продолжала она, — нет… это невозможно, я не могу остаться… так что тебе, Кати, придется заменить маму…

— Заменить маму! — возмутилась девочка.

— Я хочу сказать: мама устала, ужасно устала… Она все время надрывалась, изводила себя ради вас всех, а непосильная работа убивает человека… Она и до несчастья не была цветущей, и теперь я боюсь, что…Мариэтта умолкла, сдвинув тонкие брови. — Боюсь, как бы несчастье не доконало маму… Ты видела, до чего она худа: кожа да кости… и потом, этот кашель… Ты позаботишься о ней, Кати.

Они подошли к двуколке. Мариэтта проворно вскарабкалась на козлы, взяла в руки вожжи.

Лошадь тронула с места. Мариэтта вдруг придержала ее, натянув поводья, перегнулась с сиденья и указала рукой на дом.

— Теперь, Кати, — сказала она, — ты должна…

Она запнулась, отвела глаза в сторону под недоумевающим взглядом девочки.

— Я хочу добраться до дому засветло! — прокричала Мариэтта, словно желая перекрыть грохот повозки, со скрипом двинувшейся вперед.

Катрин посмотрела ей вслед и медленно побрела к дому. «Теперь, Кати, ты должна…» О каком долге хотела сказать ей Мариэтта? И почему она не посмела договорить? Без сомнения, это печальный суровый долг…

Каждый шаг, приближавший Катрин к дому, давался ей с трудом. «Теперь, Кати, ты должна…» Она вошла в кухню. Отец ссутулившись сидел на лавке все в той же позе, уронив голову на руки. Франсуа, измученный поездкой, вытянулся на кровати; Клотильда и Туанон опрокинули миску с молоком и теперь старательно размазывали его руками по полу. Катрин молча оглядела комнату, потом подошла к сестренкам, нашлепала их, вытерла лужу, подмела пол, смахнула пыль с убогой мебели, натерла до блеска комод, убрала под кровать сабо Франсуа. Только тогда, окинув удовлетворенным взглядом прибранную, словно ожившую комнату, она приблизилась к дверям спальни. Ей показалось, что мать стонет, и она остановилась на пороге, прижав руку к забившемуся сердцу. «Теперь, Кати, ты должна…» Проглотив подкативший к горлу комок, она опустила глаза и на цыпочках вошла в спальню.

Глава 30

«Я не должна была… Я не должна была отпускать его туда…»

Сколько раз слышали они, как казнилась мать, обвиняя себя в смерти Обена. Франсуа, подпрыгивая на костылях, подходил иной раз к постели больной и пытался образумить ее:

— Вы же знаете, мама, что не могли поступить иначе. В Амбруассе он хоть ел досыта…

Отец умолял:

— Мария, прошу тебя, перестань терзать себя! Доктор говорит, что ты никогда не поправишься, если будешь все время думать… думать о…

Он горестно скреб пятерней затылок, а мать снова принималась за свое:

— Я не должна была…

Разве могла она выздороветь, если почти ничего не брала в рот, снедаемая день и ночь своей горькой думой, не говоря уже о коротких, но жестоких приступах кашля, раздиравших ей грудь? На следующее утро после возвращения из Амбруасса она хотела было встать с постели, но, поднявшись, тут же зашаталась и едва не упала. Катрин одной пришлось помочь ей раздеться и лечь в кровать: отец еще на рассвете ушел на работу, а Франсуа сам с трудом передвигался по комнате.

Крестная навещала их теперь каждую неделю; часто заглядывали Крестный и дядюшка Батист; раз или два приезжал Марциал; появлялась и Мариэтта. Они садились у постели матери и заклинали ее не думать все время о своей утрате и постараться быстрей стать на ноги — не только ради себя, но и ради близких. Сидя на постели, мать встречала их вежливо, даже старалась улыбаться шуткам, благодарила за внимание и заботу, но после их ухода, измученная и обессиленная, откидывалась на подушку.

— У вашей матери чахотка, — сказала как-то крестная Фелиси.

Катрин потом спросила у Франсуа, что это за болезнь? Брат покачал головой.

— Что-то скверное, — сказал он. — Помню, что так говорили о жене сапожника, который жил рядом с монастырской школой…

— И что с ней было? — с тревогой спросила девочка. Франсуа ничего не ответил, снова покачал головой и, словно желая избежать новых вопросов, быстро уселся за свой станок.

Глядя на его работу, дядюшка Батист частенько говаривал:

— Ты лучший токарь по дереву из тех, кого я знаю. Выздоравливай поскорее, поступишь учеником к нам на фабрику.

— Он будет делать такие же красивые чашки, как та, что вы мне подарили? — спросила Катрин.

— Конечно, Кати. А потом… — Старый рабочий запнулся и задумчиво поглядел на обоих детей. — А потом, Кати, я и тебя устрою на работу туда же. Он обернулся к Жану Шаррону, понуро сидевшему у края стола. — Тогда, Шаррон, эти двое будут пристроены, на тот случай, если…

Отец поднял голову. Прежде голубые глаза его утратили свой блеск и казались выцветшими; тонкая сеть красноватых жилок окружала зрачки.

— Вы хотите сказать… — пробормотал он сдавленным голосом.

— Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, — проворчал старик, сдвигая на лоб кепку и почесывая затылок.

Катрин совсем не хотелось думать об этом непонятном будущем, на которое намекал дядюшка Батист. До нее не доходил смысл его неоконченных фраз, хотя она и улавливала в них скрытую угрозу. Но разве не живут они после гибели Обена в предчувствии непрерывных угроз и опасностей, которые мерещатся ей всюду? Нет, она не желала об этом думать и, чтобы отвлечься, погружалась, как в омут, в бесконечные домашние дела. Надо было кормить и держать в чистоте Клотильду и Туанон, готовить отвары лечебных трав для матери, убирать дом, стряпать, стирать, мыть посуду… Катрин не хватало дня, чтобы переделать все эти нескончаемые дела, хотя вставала она с рассветом, а ложилась спать глубокой ночью.

— Кати — настоящая маленькая мама, — говорила растроганная Фелиси.

И в самом деле: Клотильда и Туанон нередко ошибались, называя старшую сестру «мамой». Катрин гневно упрекала себя за ту тайную радость, которую невольно испытывала в эти минуты.

— Да, да! — повторяла Фелиси. — Можете быть спокойны, Мария. Кати управляется с хозяйством не хуже вас.

Мать слабо улыбалась старшей дочке и снова впадала в свою обычную меланхолию.

— Виновата я, так виновата… — еле слышно шептала она. — Целыми днями валяюсь в постели, а в доме по горло работы… Ты, Кати, и вправду теперь мать семейства…

Она умолкала, уставившись куда-то в пространство отсутствующим взглядом, потом снова пыталась улыбнуться, но лишь слегка морщила бескровные губы.

— Ну, ну! — ворчала Фелиси. — Полноте, Мария, нечего об этом думать.

Если погода продержится, вы скоро встанете.

Хорошая погода держалась: последние дни сентября выдались теплые и ясные. Листья на деревьях медленно наливались золотом и, казалось, не собирались опадать. После полудня мать вставала с постели часа на два и садилась на солнышке перед домом. Силы как будто понемногу возвращались к ней, и она даже пыталась делать что-то по дому. Как только матери становилось чуть полегче, Катрин готова была вновь превратиться в ребенка, каким была всего несколько недель назад. Она с трудом подавляла в себе желание посмеяться, помечтать, попрыгать на одной ножке или поваляться в траве вместе с Клотильдой и Туанон. Но нет! Нужно было оставаться серьезной и степенной, неукоснительно следить за порядком в доме, заботиться о сестренках, отчитывать их за шалости.

Наступил октябрь, но солнце светило все так же ярко. Его теплые лучи согревали больную, дремавшую на пороге дома. Дети пристально вглядывались в ее лицо.

— Видишь, как она разрумянилась на солнышке, — радостно шептал сестре Франсуа.

Действительно, на щеках матери, по-прежнему впалых и бледных, вспыхивали яркие багровые пятна.

Однажды под вечер мать вдруг встала со своего стула: щеки ее пылали сильнее обычного. Она поднесла руку к горлу, словно чьи-то невидимые пальцы пытались задушить ее, и, пошатываясь, направилась в комнату.

— Кати, помоги мне. Я сейчас упаду…

Катрин бросилась к больной. Раздевая ее, девочка заметила, что руки и плечи у матери горячи, как огонь. Но, несмотря на это, больная дрожала от озноба так, что зубы ее стучали. Лепеча какие-то невнятные слова, она перебирала худыми пальцами складки одеяла. Забившись в угол комнаты, Клотильда и Туанон со страхом смотрели на мать. Катрин хотела было дать ей напиться, но побоялась поднести стакан к ее трясущимся губам. Франсуа прыгал по комнате на своих костылях, словно большая птица в клетке. Наконец он не выдержал.

— Дойду до Лартигов, — сказал он, — и попрошу Орельена сходить за доктором.

— Тебе трудно… да и далеко… Лучше схожу я.

— Нет, нет, — запротестовал Франсуа, — если надо будет помочь маме, я один не смогу… Я ухожу.

Он ушел прихрамывая. Девочки выбрались из своего угла и уцепились за юбку старшей сестры. Мать глухо застонала. Это была низкая, монотонная жалоба, которая словно билась в ее груди, не находя выхода. Щеки больной по-прежнему горели огнем, но лоб, виски и нос приняли восковой оттенок; закрытые глаза с темными кругами глубоко запали в орбиты. Катрин не узнавала больше матери. О, скорей, скорей бы кто-нибудь пришел: отец, Франсуа, доктор — все равно кто!