Детство и юность Катрин Шаррон - Жорж-Эммануэль Клансье

Ах, зачем она так стремительно убежала тогда из залы? Надо было вернуться, повинуясь жесту Эмильенны. Но что означал этот жест? Быть может, Эмильенна не звала ее, а, наоборот, прогоняла, гневно указывая рукой на дверь?

Погруженная в эти бесконечные размышления, Катрин по-прежнему не замечала ничего вокруг. Если у нее выдавалась свободная минутка, она доставала из верхнего ящика комода осколок зеркала и долго разглядывала свое лицо. Как ей хотелось, чтобы зрачки ее потемнели, а глаза стали такими же большими, как у Эмильенны!

И вдруг однажды утром она с удивлением заметила, что лица отца и матери словно помолодели и светятся тихой, сдержанной радостью. В тот день старый доктор, придирчиво осмотрев больную ногу Франсуа, неожиданно наклонился к матери и поцеловал ее.

— Чертова женщина! — ворчливо сказал он. — Теперь могу вам признаться, что частенько ругал вас про себя последними словами. Эта безумная, говорил я, будет виновницей смерти своего сына; она, видите ли, во что бы то ни стало хочет сохранить ему ногу, а вместо этого отправит мальчишку на тот свет!.. Но теперь…

Вытащив из кармана табакерку, старик открыл ее и легкими движениями большого пальца заложил табак сначала в одну, потом в другую ноздрю.

— …теперь, — продолжал он, — можете считать, что эту ногу мы с вами, так сказать, спасли и вылечили. Франсуа, старина, — тут доктор похлопал мальчика по плечу, — ты скоро сможешь ходить!

Слезы хлынули ручьем по исхудалому лицу матери. Жан Шаррон взволнованно теребил усы. Франсуа нахмурил брови и сделал безразличное лицо, пытаясь скрыть непонятный страх, охвативший его при мысли, что он, наконец, избавлен от своего увечья и скоро станет таким же человеком, как и все.

— Как? — спросил изумленный доктор. — Вы плачете?

— От радости, сударь, от радости.

— Ну, в добрый час, — буркнул старик, пряча табакерку в карман.

Взяв мать за плечи, он повернул ее лицом к свету, осмотрел внимательно и чуть заметно поморщился.

— Неважно выглядите, сударыня, неважно, — сказал он. — А ведь я предписывал вам покой и отдых.

Мать покачала головой. Лицо ее сияло детской улыбкой, на впалых щеках блестели невысохшие слезы.

— Это невозможно, сударь, — проговорила она.

— Ну, как знаете, — вздохнул доктор и, указывая пальцем сначала на Катрин, а затем на Клотильду с Туанон, добавил: — Надеюсь, по крайней мере, что ваша старшая дочка уже помогает вам. Ну, а что касается младших, то им надо побыстрее расти, чтобы последовать ее примеру.

— О да! — ответила мать. — Кати у нас девочка старательная и работящая.

— Это точно, — подтвердил отец. — Только вот в последнее время с ней что-то творится… Все делает как во сне…

Доктор засмеялся:

— Действительно, вид у нее такой, будто она с луны свалилась. Сколько ей лет?

— Скоро тринадцать, — ответил отец.

— Гм, — пробормотал доктор, — может быть, это переходный возраст… Хотя, пожалуй, она еще слишком молода… Ну, до свиданья, друзья. А тебе, Франсуа, придется для начала обзавестись костылями… — И, заметив выражение испуга, мелькнувшее в глазах мальчика, поспешно добавил: — Для начала, говорю тебе, только для начала! — Доктор снова засмеялся и шутливо закончил: — Ну что ж, научишься ходить немного позже, чем твоя сестренка Туанон, только и всего.

Ничего зазорного в этом нет.

* * *

Дядюшка Батист, заходивший время от времени в дом-на-лугах, заявил, что покупать костыли не имеет никакого смысла. Они обойдутся в кругленькую сумму, сказал старик, а между тем ему с Франсуа ничего не стоит смастерить их самим.

Старый рабочий сдержал свое обещание. Целую неделю подряд он каждый вечер являлся к Шарронам, оставался у них ужинать и трудился вместе с Франсуа до самой темноты. Франсуа даже украсил ручки своих костылей резными узорами. Дядюшка Батист только одобрительно покрякивал, глядя на его работу.

— Да, сноровка у парня есть! — говорил он. — Помяните мое слово, Шаррон: Франсуа, и никто другой, заменит меня на фабрике! Увидите, какие красивые вещички из фарфора он научится делать… Как ты думаешь, Кати?

Но Катрин ничего не слышала и не видела. Первое время, глядя на брата, ковыляющего на своих костылях, девочка испытывала безотчетный ужас. Франсуа казался ей удивительно низеньким и коренастым и чем-то напоминал жирного дрозда с подрезанными крыльями. Теперь он целыми днями прохаживался возле дома, почти не прикасаясь к работе. Напрасно девушки из Ла Ноайли приходили к нему за своими заказами.

— Дайте мне хоть немного прийти в себя, — говорил он. — Потом я все наверстаю.

С самых миловидных заказчиц он брал обещание протанцевать с ним вальс на ближайшем балу в Ла Ноайли.

Девушки принужденно смеялись. Им трудно было представить, что этот калека, еле-еле передвигающийся на своих костылях, будет когда-нибудь кружиться с ними в вальсе или отплясывать бурре[Бурре — веселый народный танец].

Глава 29

Скоро Катрин снова пришлось стать служанкой у чужих людей. Но эта перемена мало огорчила девочку. Она по-прежнему продолжала витать в призрачном мире своих грез.

Новыми хозяйками Катрин были дамы Жакмон — мать и дочь. Они жили за супрефектурой, в одноэтажном квадратном доме с тенистым садом. Мать, высокая худая женщина, всегда одетая в черное, с утра до вечера не выпускала из рук тяжелых четок с крупными и блестящими темными бусинами. Дочь, которой на вид можно было дать лет тридцать, казалась истомленной каким-то скрытым недугом: на висках ее уже пробивалась седина. Обеих женщин в городе величали «дамы Жакмон», хотя дочь была замужем. Но ее супруг, Гастон Бьенвеню, красивый брюнет с лихо закрученными усами, появлялся в доме лишь на короткое время: ровно настолько, чтобы после страстных клятв, просьб, угроз и пререканий вытянуть у своей тещи — разумеется, с помощью безнадежно влюбленной в него жены — небольшую сумму денег, которую он тут же отправлялся проматывать в Ла Ноайли или в Лиможе. Соседи уверяли, что господин Бьенвеню скоро пустит обеих дам Жакмон по миру.

Катрин все это ни капельки не интересовало. Ее вполне устраивали тишина и спокойствие, воцарявшиеся в доме после того, как ветреный супруг удалялся восвояси. Молодая женщина с утра садилась у окна, выходившего в сад, и прилежно вышивала, изредка роняя слезу на цветной узор. Мать бесшумно бродила из комнаты в комнату, перебирая на ходу четки. Катрин, предоставленная самой себе, могла сколько угодно предаваться своим мечтам.

И вдруг словно чья-то жестокая рука безжалостно вырвала ее из мира сладких грез и швырнула на землю.

Это случилось утром. День обещал быть знойным и душным; уже сейчас дышалось с трудом. Птицы притихли, затаившись в листве деревьев. Катрин убирала комнату младшей дамы. Подойдя к окну, чтобы вытряхнуть из тряпки пыль, она увидела худощавого русоволосого мальчика, поднимавшегося к дому по центральной аллее. Лица его Катрин не разглядела: солнце било ей прямо в глаза. Мальчик поднялся на крыльцо и остановился перед входной дверью.

Катрин сбежала вниз и открыла ему. Он стоял в двух шагах от нее, опустив голову, словно боялся взглянуть на девочку.

— Орельен! — удивилась она.

Он ничего не ответил. Потом, не поднимая глаз, прошептал еле слышно:

— Твой брат…

— Франсуа! — крикнула она. — Нога…

— Нет, Обен.

— Что — Обен?

Орельен еще ниже опустил голову.

— Он… убился…

Катрин провела языком по внезапно пересохшим губам. — Как это… убился?

— Робер послал его на сеновал за сеном. Обен поднялся наверх, но доски на потолке были гнилые, и одна из них проломилась. Он провалился в дыру и ударился затылком о подножие лестницы. Его нашли на земле с разбитой головой…

— Но… — пробормотала Катрин.

— Он был мертв, — сказал Орельен.

Она пристально смотрела на него, словно не понимая, о чем он говорит.

— Твои родители вместе с Франсуа уехали вчера в Амбруасс на похороны.

Крестная Фелиси ночевала в доме-на-лугах с девочками, но утром ей нужно было идти на работу, и она велела тебе вернуться домой…

Подошли дамы Жакмон. Орельен передал им трагическую новость. Хозяйки отдали Катрин ее жалованье, поцеловали ее.

— Да хранит тебя господь, — сказала молодая женщина, — тебя и твою маму.

— Мы будем молиться за душу твоего брата, — добавила старуха.

Орельен и Катрин миновали садовую калитку и молча зашагали к дому-на-лугах. Катрин пыталась представить себе Обена мертвым, неподвижно лежащим у подножия лестницы в риге. Но нет! Он вставал перед ней по-прежнему живой, цветущий, здоровый, каким был всего три месяца назад, в то июньское воскресенье, когда он рассказывал ей о своей встрече с прекрасной амазонкой.

Разве можно вообразить Обена недвижимым, бледным, безмолвным?.. Нет, это умер не Обен, это умерло что-то в ее собственной душе, в ее собственной жизни. Но, что именно, она объяснить не могла. Со стыдом вспомнила она, что все последнее время только и делала, что мечтала об Эмильенне. И вдруг Катрин показалось, будто прекрасная охотница чем-то повинна в случившемся: она поцеловала Обена, а потом забыла о нем и это забвение оборвало его жизнь… Он упал и разбился насмерть… Катрин остановилась как вкопанная; ей почудилось, что сердце ее тоже перестало биться, и она в испуге прижалась к Орельену.