Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

На площади резвятся две собаки; кажется, их владельцы не знакомы друг с другом. Одна собака — легавая, другая совсем маленькая с коричневым окрасом, я не знаю, как называется эта порода. Гейр как-то спросил, не завести ли нам собаку, когда Майкен станет постарше. Я ничего не имею против. А еще он хочет переехать в другое место, найти что-нибудь получше, где будет больше пространства для детей и чтобы не беспокоили соседи.

Майкен во сне повернула голову, шапочка сбилась набок и открыла ухо, я тихонько поправляю ее. Майкен накрепко и очень быстро привязала меня к себе, к Гейру, к квартире, к нашей общей жизни, и если я чувствую, что жизнь идет неправильным курсом и появляется желание изменить ее, ничего сделать я уже не могу. Теперь уже слишком поздно, думала я, когда была беременна Майкен. Теперь уже жизнь моя устоялась, и я размышляла обо всем, что могла бы делать, если бы не забеременела, обо всем, что я тогда уже делать не могла. Даже просто взять и выкурить сигарету. Но как только родилась Майкен, все эти мысли мгновенно забылись, я забыла о них уже на следующий день после того, как они пришли мне в голову, и о своих ощущениях тоже. Но иногда во мне появляется желание, чтобы время ускорило свой бег, чтобы дети рождались и росли побыстрее.

Я втаскиваю коляску в подъезд, отстегиваю люльку и закатываю оставшуюся часть под лестницу, покрытую толстым слоем серо-зеленой краски, несу люльку наверх. Как хорошо вернуться домой, ощутить его запах, увидеть на кухне Гейра в переднике, как обычно, склонившегося над разделочным столом. «Боже мой, как же мне повезло познакомиться с поваром», — часто повторяю я. Кроме того, он — лучший любовник из тех, что у меня были, а хороший секс как ничто другое объединяет двух людей. Я помню, как мы с Гуннаром впервые оказались вместе в кровати его родителей, комнату, застеленную ковром от стены до стены, тренажер в углу. Его родители уехали тогда в Тронхейм на все выходные. Мне было шестнадцать. В то время меня переполняли сильные чувства, которые невозможно было передать, и у меня даже не было надежды на то, что я смогу ими однажды поделиться, и вдруг мне это удалось. Мы почувствовали одно и то же, совпали во всем. Все оказалось так просто и так хорошо: все, из чего в тот момент состоял мир: растерянность, волнение, тревога, сошлось воедино, и на какое-то мгновение стало очень хорошо. Не было ничего такого, чего нельзя исправить, никаких потерь и нерешенных проблем. Так вот какова жизнь, такой она может быть, думала я. Мы встали, выпили лимонада, съели бутерброды с сыром, а потом снова отправились в постель и сделали это еще раз. Гуннар проводил меня домой, было уже очень поздно, срок, к которому я должна была вернуться, давно вышел. Он проводил меня до самой изгороди в саду, и мы все никак не могли нацеловаться. Помню янтарно-багряные блики на разбитой бутылке из-под пива в траве, темные окна будто вымершего дома. Будущее тогда казалось прекрасным.

Гейр приготовил пасту карбонару, я на самом деле никогда раньше ее не пробовала, и ему трудно в это поверить. Майкен сидит в детском стульчике, перед ней баночка с детским питанием, лицо в кляксах оранжевого пюре. Не понимаю, почему Гейр не готовит и детскую еду тоже, он же повар. Я рассказываю Гейру о том, как мы сходили к тете Лив. У меня практически нет сил пересказывать это, да и не хочется слишком погружать его во все. Я думала, что почувствую удовлетворение оттого, что сходила к ней, но теперь, когда дело сделано, я чувствую обратное — муки совести. Словно есть что-то такое, о чем я забыла или сделала не так, как надо, но я не знаю, что именно.

— Это что-то от яйца или как это называется? — спрашиваю я, глядя в тарелку. Гейр кивает.

— Это яичный желток, — отвечает он.

Я тычу в еду вилкой. Гейр улыбается.

— Он сворачивается, когда соприкасается с горячими макаронами, — поясняет он.

Я киваю, и Гейр смеется.

— Тебе понравилось? — спрашивает он.

Я отвечаю, что да. Думаю, ужин мне понравился.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Тетя Лив совершенно затискала Майкен, чуть не задушила в объятиях, — говорю я.

— Не надо класть ее на живот, — заметила я как-то тете Лив, когда Майкен было только три недели и мы гостили дома у родителей во Фредрикстаде.

— Что? — спросила тетя Лив и продолжила попытки уложить Майкен в коляске на животик, поднимая ее ручки к голове.

Мне захотелось броситься вперед, оттолкнуть тетю Лив и спасти Майкен, словно уже после тридцати секунд лежания на животе она могла внезапно умереть. Я перевернула Майкен обратно на спину.

— Новорожденных нельзя класть на животик, — пояснила я.

У тети Лив появилось выражение отчаяния и изумления на лице.

— Ну почему же? — спросила она, и это было еще хуже, это было намного хуже, чем если бы я просто взяла и высказала все как есть. Элиза и Кристин слышали наш разговор, и тетя Лив переводила взгляд с одной опытной матери на другую.

— Вы ведь выкладывали ваших мальчиков на живот, разве нет? — спросила она.

Элиза взяла Сондре на руки и прижалась носом к подгузнику, проверяя, не пора ли его сменить.

— Это что-то новое, — сказала Кристин. — Ученые вечно говорят то одно, то другое, все постоянно меняется.

Гейр лежит на полу и качает Майкен вверх-вниз, подбрасывая к потолку резкими движениями, и Майкен икает и хохочет, один носочек вот-вот свалится. У нее пухлые складочки на бедрах, под ручками и на шее. Мы кладем ее на одеяло на стиральной машине, и я споласкиваю ее под краном, меняя подгузник. Когда Элиза однажды это увидела, она сказала: «А что, если Майкен случайно откроет кран с горячей водой?» Когда мы переедем в квартиру побольше, у Майкен будет своя комната. У меня ведь могут родиться еще дети. То, что я считала головокружительным поворотом в жизни, оказалось просто незаметным естественным переходом, — кажется, что Майкен у меня была всегда, я уже не помню, каково это — без нее: спать, когда вздумается, выходить из дома, когда хочется.

Когда должна была родиться Майкен, я полностью доверилась персоналу роддома — акушеркам, медсестрам, анестезиологам. Словно они были моей семьей, и я привыкла во всем на них полагаться, но все произошло так быстро — уже вскоре меня выписали и отправили с новорожденным ребенком домой. И я никогда никого из них больше не видела, и все же я к ним привязалась. Пока меня обследовали, я чувствовала себя совершенно беспомощной, лежала на спине, а они хвалили и подбадривали меня, потому что раскрытие было уже большим. Потом мне выдали больничную рубашку и повязку на запястье с именем. Мне подсказывали, как нужно дышать между схватками. Я бы хотела, чтобы они знали обо мне все, все в моей жизни понимали и одобряли. Акушерка оказалась моложе меня, стройная и привлекательная, она говорила то, что обычно говорят в таких случаях, но это ничего не значило. С ней я чувствовала себя в полной безопасности, она была просто частью этого места, и она продолжит делать все то же самое после того, как меня здесь уже не будет. И вдруг в душе возникло чувство, которое мне трудно было понять и осознать, о чем не смела и подумать: я осталась наедине с этим событием, которое запомню на всю оставшуюся жизнь. Облаченные в белые халаты люди с добрыми, понимающими лицами и успокаивающими голосами находились словно за пределами того, что происходило в моей жизни. Они выполняли привычные обязанности, ежедневную работу. Они могли думать о чем угодно — про ланч и о том, когда закончится их смена, о том, что они будут делать вечером. О ягодах в заморозке, новой мебели к Рождеству. Я слышала, как акушерка сказала детской медсестре, что она перестала класть сахар в чай. А потом одна из них сказала другой так, словно меня тут вообще не было: «Она такая спокойная и уверенная», — и я надулась от гордости и захотела вести себя еще лучше, показать, что я способнее остальных. А где-то там стоял и Гейр в одноразовой голубой шапочке-берете. Я была на грани смерти и ближе к жизни, чем когда-либо, но к своей собственной жизни, абсолютно одна — даже Майкен не имела к этому ощущению никакого отношения. С первой минуты она была словно сама по себе, отдельной от меня личностью. Она не знала ничего о том, что происходит, и о том, что будет дальше. На нее надели белую распашонку и подгузник, закрепленный спереди на липучках. Взгляд темных, почти черных глаз, длинные загнутые ноготки, кожа словно прозрачная, налитые губы. Я положила ее в пластиковую детскую кроватку. Личико было заостренным, сосредоточенным. Одновременно с самой Майкен во мне родилась материнская любовь. Возможно, я немного опасалась, что не почувствую ее, но она появилась с первых же секунд. Я вытянулась в постели, почувствовала легкую пульсирующую боль внизу живота, услышала детское хныканье с кровати моей соседки по палате и тут же — голос другой мамы, нежный и убаюкивающий.