Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

После того как я вернулась из Фредрикстада, Толлеф помог мне перевезти вещи, он сложил в машине заднее сиденье, так что влезло даже бабушкино кресло. На детском сиденье Сигурда я заметила сморщенные кусочки яблока. Я все время плакала. В кухне на холодильнике все еще висело приглашение на праздник Кима, на который я собиралась пойти с Руаром. Сам он со скорбным лицом едва слышно пробормотал, что собирался уехать, что ему нужно прийти в себя. Он закрыл лицо руками и опустил голову.

— Я в таком ужасном состоянии, — сказал он, не отнимая рук от лица.

Толлеф остановился с креслом в руках и бросил на меня недоверчивый и сердитый взгляд — он все правильно расслышал? Костяшки пальцев, держащих кресло за ручки, побелели. Мне захотелось как-то защитить Руара, потому что я верила, что ему действительно очень плохо сейчас.

Мы поехали прямо к Торунн, приятельнице Кайсы по художественной галерее, у нее была свободная комната, которую она сдавала, и в тот момент комната как раз пустовала. Торунн рисует углем, и все предметы в комнате покрыты тонким слоем угольной пыли. Мы вместе пользуемся кухней и ванной. В моей комнате прежде жила ее дочь, но Торунн сказала: «Ребенку не следует оставаться жить дома, когда он вырастает, так что правильно, что она съехала».

Душевные страдания отняли у меня практически все силы. Две недели я ходила на работу словно в полусне, а потом наступил летний отпуск, и стало еще хуже. Все вокруг меня казалось каким-то бессмысленным, однообразным, нарочито банальным, в то же время я понимала, что это все, что у меня есть на сегодняшний день. Но хуже всего было то, что все это стало мне необходимо — люди и то, что меня окружало, и теперь даже больше, чем раньше. И стряпня Толлефа, и невнятное бормотание Нины, и свежая выпечка, и холодное белое вино, и плакат с рекламой нового фильма. Торунн заваривала мне чай разных сортов, была предупредительна и ненавязчива в своей заботе. Она варила овсяный суп и утверждала, что он очень легкий и незаменимый, когда есть совершенно не хочется, а силы нужны. По ночам я ворочалась в постели без сна, потому что все в моей жизни потеряло смысл и казалось, что уже ничего и никогда не сможет доставить мне радость.

— Я так понимаю, что это была самая большая любовь в твоей жизни. — Слова Торунн прозвучали как утверждение, и когда она сказала это, я пришла в отчаяние, но в то же время эту мысль необходимо было произнести вслух, чтобы я могла продолжать жить.

Иногда к нам ненадолго забегала Кайса с плиткой шоколада, виноградом или бутылкой вина, словно приходила навестить больного, и сидела с нами на веранде у входа. Однажды она привела с собой Сигурда, ему исполнилось полтора года, и он только и делал, что карабкался по лестницам.

Кайса объявила, что снова беременна. Мне было тридцать пять, и я ощущала себя уже пожилой дамой, эдакой старой девой, которая смирилась с тем, что в ее жизни ничего не происходит, амбиции так и остались нереализованными, и это чувство не казалось таким уж отвратительным. Никаких требований или ожиданий, я оказалась неинтересна самой себе. Я считала, что заслужила это, что все было логично и закономерно. Я принимала это безропотно, но без надрыва и считала что у меня достаточно сил, чтобы радоваться счастью Кайсы и Толлефа.

Вскоре я уже спокойно спала по ночам. Мысли о Руаре причиняли все меньше и меньше боли. Я делала короткие вылазки в город, смотрела, как молодые люди устраивают пикники и пьют пиво в парках. Я сидела на кухне и наблюдала за Торунн, когда она стояла перед большими окнами в комнате, которая одновременно служила гостиной и мастерской, и рисовала короткими штрихами угольным карандашом — шух-шух-шух — и так все летние дни напролет.

В августе я уже пила с Ниной вино на веранде, чувствовала себя слабой, но выздоравливающей, мне казалось, что я выбралась из тоннеля на другую сторону, туда, где лучше. На лице Нины иногда появлялось выражение стыда за то, кем она стала, словно она меня подвела, и облегчение оттого, что у нее не такая нестабильная, бесцельная жизнь, как у меня. Она говорила о том, как утомительна ее жизнь, что она с ума сходит от обилия дел, и все это с такой энергией и уверенностью в себе и своем месте в жизни, которые позволяли ей не только смотреть на меня свысока, но еще и восхищаться и немного завидовать:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Как здесь уютно! Торунн действительно замечательная. Господи, вот бы мне такую свободу! Иногда меня гнетет мысль о том, что у меня за всю жизнь больше не будет интимных отношений ни с кем, кроме Трулса… Мне так хочется выходить с тобой куда-нибудь почаще и пить вино сколько влезет. Моя жизнь — это только дети и домашнее хозяйство.

Это может показаться странным, но меня тоже переполняла энергия, — не такая, как у Нины, но у меня было все в порядке. Все хорошо. Я могла бы завидовать Нине, но на самом деле не делаю этого, я хочу спокойствия, хочу быть одна.

Или мы с Ниной просто хотим быть похожими, мы не выносим различий между нами. Мы дружим уже пятнадцать лет, мы беспокоимся друг о друге, нуждаемся друг в друге и привыкли хотеть одного и того же.

Торунн рассказала мне, что ее дочь практически не желает иметь с ней ничего общего. Это началось, когда она была подростком, теперь ей двадцать восемь, и она отстранилась от матери, не объяснив, от чего именно она отстраняется. Единственное, что сказала Торунн, — что дочь прожила дома слишком долго. Однажды я виделась с ней, она пришла забрать почту. Торунн сказала мне: «Она попросила меня пересылать ей все, но я считаю, пусть приходит и забирает сама».

Я видела конверты — они лежали на столике неделями, и еще несколько пришло недавно: письмо о погашении образовательного кредита, счет за электроэнергию и еще одно с напечатанным адресом — из шведского посольства. Когда пришла дочь Торунн Юни, я была поражена, насколько она похожа на мать. Широкая юбка ниже колена, длинные волосы, прямой пробор. Она стояла у входной двери и не хотела проходить в квартиру. Через открытую дверь я слышала, как она сказала, что у нее встреча и нет времени. И потом дверь за ней захлопнулась, вошла Торунн, поставила чайник и спросила, не хочу ли я чаю.

Я предвкушаю праздник в честь годовщины свадьбы Кима и Хелены. Я иду вдоль парка Софиенберг с пакетом, в котором звякают две бутылки вина, и с букетом цветов, собранным у входа в дом Торунн. Я сажусь в трамвай, и впервые за долгое время у меня легко на душе. Я выхожу из трамвая и думаю: асфальт. Пересекаю зеленую лужайку и думаю: трава. Мусорные баки. Дерево. Изгородь, конфетные обертки. Считаю плитки мостовой — без горечи, без жуткого отвращения. Сегодня я накрасила ногти красным лаком.

Однажды я обедала с Кимом, Хеленой и их старшей дочерью в кафе. Они были сторонниками свободного воспитания, так что их дети не признавали никаких ограничений, и в какой-то момент Хелена набрала воздуху, чтобы кого-то отругать, или извиниться, или обратить что-то в шутку, искоса глядя на дочь, но потом она выдохнула, и я увидела вспышку отчаяния, которую, казалось, она не думала скрывать. И я поняла, что они загнали себя в угол, из которого не было выхода, они не выносили своего ребенка и из-за этого испытывали чувство огромного стыда. У них еще был сын, который остался дома: очевидно, они не могли взять в кафе сразу двоих. Хелена была беременна третьим ребенком.

Празднично одетые люди прохаживаются в сентябрьских сумерках по лужайке с бокалами в руках. В саду Кима и Хелены среди яблонь рядом с качелями и песочницей установлен большой белый шатер. Дверь в дом открыта. Вечерний свет золотит все вокруг. В прихожей стоит подставка с единственным зонтиком, розовый дождевик выделяется на фоне темных пальто и курток. Хелена встречает меня радушно, берет под руку и увлекает внутрь.

На кухне режет лимон какой-то мужчина. Кухня просторная с огромной люстрой на потолке. На столе стоит блюдо с канапе, пухленькая девочка-подросток пытается привлечь внимание Хелены. Я слышу, как кто-то произносит «двухэтажный». Потом слышу, как из другого угла кто-то восторженно кричит: «Нет! Это неправда!» А потом раздаются громкие раскаты смеха. У мужчины, который режет лимон, рукава рубашки закатаны, я вижу сильные загорелые руки, пальцы — на правой руке кольца нет, потом он поднимает левую, и на ней тоже нет кольца, а также отсутствует один палец, вернее, две фаланги на среднем пальце. Хелена ходит на высоких каблуках по кухне и наполняет водой вазу для цветов Торунн.