Легкая корона - Алиса Бяльская

ПЯТИДНЕВКА

Я крепко держусь двумя руками за подушку и болтаю ногами в воздухе.

Во время тихого часа я, вместо того чтобы спать, дралась подушками с Фантомасом, моим лучшим другом. Как раз когда я занесла подушку высоко над головой, чтобы с большого замаха окончательно его добить, я вдруг почувствовала, что ноги мои отрываются от кровати и я взмываю в воздух.

Оказывается, пока мы с ним самозабвенно обменивались ударами, в спальню вошла воспитательница и тихонечко подобралась к нам.

О-па — и я уже болтаю ногами в воздухе, крепко вцепившись в подушку! Так она меня и вынесла из спальни, отнесла в туалет.

— Вот, постой здесь и подумай, как надо себя вести во время тихого часа.

Кроме дневного сна у меня была проблема с едой. Есть я не хотела. Ничего. Даже сладкое, даже шоколад и мороженое. Взрослые же, наоборот, постоянно пытались меня накормить. Это была вялотекущая война, которая временами неожиданно принимала ожесточенный характер, и стороны приступали к активным действиям. Иногда я отказывалась от еды три или четыре дня подряд, чем доводила своего деда до сердечных приступов. Мама, бабушка и дедушка бегали за мной по всей квартире, пока не загоняли в угол, и там окружив меня плотным кольцом, запихивали мне в рот нечто, по их словам, бывшее моим любимым блюдом. Эта вакханалия закончилась, когда меня года в три отдали на пятидневку. Мой садик был ведомственным и принадлежал трамвайному депо. Он был известен своей кухней, детей там просто откармливали, как на убой. Меня удалось пристроить туда по большому блату через дальнего родственника, мужа бабушкиной племянницы, который работал в ЦК партии.

Я была слишком худенькой и портила общую картину счастливого советского детства, резко выделяясь среди прочих питомцев садика. Как ни торопилась я поскорее съесть суп, вся группа заканчивала есть первое намного раньше меня. В наказание за такую медлительность мне вечно клали второе в еще недоеденный суп. Такое блюдо я, конечно, есть не хотела и ковыряла противную массу ложкой до тех пор, пока тарелки не забирали и не давали компот. Набрать вес и обрести радующие глаз округлые формы я, таким образом, не могла. Воспитательница Валентина, большая, дородная бабища, в тот злополучный день решила наконец-то научить меня дисциплине. Когда мне бухнули пюре и котлеты в недоеденный овощной суп и я перестала есть, она встала надо мной и грозно скрестила руки на груди.

— Ешь! — сказала она таким страшным голосом, что сердце у меня ушло в пятки. Я попробовала запихнуть в себя кусок котлеты, но от ужаса и стыда — все дети смотрели на меня — только подавилась.

— Вот что, мне это надоело! Все едят как люди, одна ты выпендриваешься!

Она дернула меня за руку, с силой подняла со стула и сунула мне мою полную тарелку. — Противно смотреть, как ты ешь! Иди в туалет и ешь там, как свинья! Таким, как ты, — место в туалете.

Она подтолкнула меня в спину, и я двинулась к туалету, держа тарелку двумя руками. Она шла следом. Войдя в туалет, я посмотрела на нее, не зная, что делать дальше.

— Ешь. Тебе ложка не нужна, свиньи обходятся без ложек и вилок. И чтобы съела все до конца!

Вокруг были только белые кафельные стены, белые умывальники и маленькие зеркала над ними, покрытые паутиной трещин. Сбоку в отдельных кабинках белели унитазы. Она стояла и наблюдала за мной. Я не могла заставить себя посмотреть ей в глаза, все, что я видела, — это большое, красное от злости лицо и вздувшиеся вены на такой же красной шее. Каким-то образом внутри себя я знала, что, если заплачу, попрошу прощения и пообещаю в следующий раз есть нормально, она выпустит меня отсюда. Но я не хотела просить у нее прощенья. Прощенья просят только у тех, кого любят, ее же я ненавидела. Я опустила голову в тарелку и стала есть то, что можно было съесть без помощи рук: разваренные разбухшие овощи, тефтели. Ее передернуло.

— Смотри, если хоть одна капля упадет на пол, ты потом языком весь туалет вылизывать будешь!

Она вышла, и я осталась одна. Зажмурившись, я представила себе, как буду языком, квадратик за квадратиком, вылизывать кафельный пол. Слезы лились из глаз, и я перестала различать зеркала и умывальники перед собой. Перехватив одной рукой тарелку, другой я стала выгребать из тарелки перловку и жидкую массу, в которое превратилось смешанное с супом пюре. У еды был соленый вкус слез. На дне тарелки осталась только жижа. Я выпила ее через край и с ужасом поняла, что часть вылилась на пол. Приготовившись к худшему, я оглянулась, но увидела в открытую дверь, что в столовой уже никого нет, все ушли во двор гулять. Поставив тарелку на край умывальника, я взяла туалетную бумагу и вытерла ею пятно. На всякий случай помыла тарелку и лицо и, сев на унитаз, стала ждать, когда кто-нибудь придет и выпустит меня из туалета.

Когда меня вывели гулять к остальным, все вели себя так, будто ничего не случилось. Я смотрела на детей, на Валентину, на знакомый двор — и не узнавала. Мне казалось, что все они правильные и на своем месте, что все вокруг принадлежит им: сад, горка, избушка, голубое небо и деревья, даже солнце, лившее на меня свой теплый свет, были не моими, а их.

БЕЛЫЙ КРОЛИК

Как в детстве, я чувствовала, что, если пролью хотя бы каплю чувства, Громов заставит меня вылизать все унитазы на свете. Я зависла в воздухе, ухватившись за воображаемую подушку, не зная, куда собирается отнести меня мой строгий воспитатель.

Несколько дней после нашего неудачного похода в кино я провела у телефона. То и дело снимала трубку, чтобы позвонить первой, и бросала ее назад, так и не набрав номера. В конце концов меня это так измотало, что я вырвала провод из розетки и пошла спать.

— Тебя к телефону, — мама принесла аппарат в мою комнату.

— Я же отключила телефон, — со сна я не очень хорошо соображала.

— А я его включила назад. Что, теперь всей семье сидеть без телефона? — она сунула трубку мне в руку и вышла из комнаты.

— Ну, и что это значит? — с вызовом спросил меня Громов.

— Что «что значит»?

— Не строй из себя целку, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Куда ты срыла?

— По-моему, срыла не я, а ты.

— Нет, ты. Я тебя позвал на фильм, а ты с делано гордым видом повернулась и ушла. Между прочим, тебя там видели ночью.

— У меня были билеты, и я позвала подругу. Фильм был просто потрясный. Так ты там был?

— Нет, я там не был, я поехал домой и просидел целый вечер у телефона, думал, что ты позвонишь. Я тебе рассказал про этот фильм, сказал, что хочу пойти, а ты позвала подругу?

— Ты странный, Сережа. Я вообще, собственно, не знаю, зачем с тобой разговариваю.

— А в чем дело?

— Ты на самом деле не понимаешь или прикидываешься?

— Нет, ничего не понимаю. Думаю, что у тебя менструация и как следствие девичья обидчивость зашкаливает.

— Ладно, я объясню, хотя уверена, что ты все понимаешь. Просто хочешь, чтобы я вслух произнесла.

— Вот блин!

— Мы решили пойти вместе на Бергмана. Вдвоем. Ты притащил Эрнеста.

— Он прицепился, когда я ему сказал, что мы идем на «Змеиное яйцо». Он всю жизнь мечтал этот фильм посмотреть.

— Ладно, мало того, что ты его привел, так ты еще и забрал у меня билет, кинул меня одну, а сам пошел смотреть фильм с ним.

— Я тебя не бросал одну, ты была с отцом. Ежу понятно, что у твоего отца хватит денег, чтобы купить билет у перекупщика или заплатить контролерше и провести дочь на сеанс. Что он и сделал. Ты же в результате фильм-то видела. Так в чем проблема, не пойму!

— Я была не с отцом! Я была с тобой! Я с тобой пришла, а отец оказался там случайно.

— Да какая разница! Главное, он тебя провел, а если бы я оставил Эрнеста и пошел с тобой, то он бы уже билет не купил.

— Да мне срать на этого Шустова!

— Не будь такой вульгарной. Тебе, может, и срать, как ты выражаешься, а мне — нет. Эрнест — мой лучший друг. У него очень тяжелый период в жизни, очень. Он расстался с любимой женщиной и очень страдает. Он несколько раз пытался покончить с собой. Он и так обиделся на меня, что я поехал в Питер с тобой, а его бросил. Если бы мы с тобой пошли в кино без него, он бы мне не простил. Это мужская дружба — тебе не понять.

— Да, это точно. Где уж мне! Меня выставить на посмешище — это пожалуйста, а его, такого ранимого, обидеть — ну не дай бог.

— А ты считаешь, что я должен пожертвовать своим другом, которого знаю сто лет, ради тебя, с которой я знаком несколько месяцев?

Я бросила трубку. Он сразу же перезвонил.

— Давай сходим на Вендерса. Новый его фильм — «Небо над Берлином», говорят, абсолютно гениальное кино.

Я молчала.

— У него есть такой старый фильм, «Алиса в городах» называется. Очень поэтичный. Видела?

— Нет.

— Надо посмотреть. Ты чем-то похожа на ту Алису.

— А про что там?