Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

– Сеньор маркизище, вы не видите, как вы идете?

– Простите, ваша милость, – сказал я ему, – ибо я сделал это неумышленно.

– Так если бы вы сделали это умышленно, – возразил он, – разве вы не лежали бы уже в саване?

При мне не было шпаги, так как я шел в одежде студента – звание, которым я всегда гордился, – и поэтому я вел себя со всей возможной скромностью, а он со всем высокомерием, каким обладают люди такого сорта.

Я сказал ему:

– Преступление не было таким тяжким, чтобы заслуживать столь великого наказания.

Тогда он сказал мне:

– Прикидываясь дурачком, вы, вероятно, не знаете, с кем вы встретились; но будьте спокойны, я не хочу наказывать вас больше, чем отсчитав на ваших щеках сорок пальцев, – что, по моим расчетам, составляло восемь пощечин.

Я подождал его, и когда он подошел, подняв руки, чтобы привести в исполнение наказание, я воспользовался одним приемом, который у меня всегда хорошо удавался. И было так, что, когда он подходил, поглощенный своим делом, я сделал свое, – и, схватив его шпагу за эфес, я со всей возможной быстротой вытащил ее из ножен. В тот же самый момент я влепил ему в лицо свои пять пальцев и ранил эфесом шпаги в левую щеку.

Увидя себя обезоруженным, он пустился бежать к Градас,[268] а несколько портных начали кричать:

– Победил, победил студент! – И они предупредили меня: – Уходите отсюда, потому что он пошел звать укрывшихся там, и они сейчас же вернутся сюда.

Я пошел в Сан-Франсиско,[269] а этот негодяй, очень бледный, без шпаги, вошел в Апельсиновый корраль,[270] волоча за собой плащ, с залитым кровью лицом, и когда его спросили, что произошло, он ответил, что его окружили тридцать человек и, схватив его, отняли у него шпагу, а когда они его ранили, он зубами отбился от них, откусив одному из них нос, а теперь он пришел за шпагой и щитом, чтобы искрошить их всех в куски. Они поспешили на то место, где произошла ссора, но все ремесленники говорили в мою пользу, на что один из пришедших, сгорбленный человек ниже среднего роста, левша, к которому все, казалось, относились с уважением, сказал:

– Ну ладно, у этого человечка, вероятно, хорошая печенка, поэтому нужно их сделать друзьями, потому что раненый – друг всех почтенных членов братства, не пройдет и двух часов, как он будет другом многих, если об этом узнают; позовите бедного малого.

Ремесленники позвали меня, привели также и другого, и, чтобы заключить дружбу, я должен был всех их повести в таверну Пинто и поставить им фанегу касальского;[271] все тогда в один голос сказали:

– Хороший парень; он вполне достоин вступить в наше братство.

Глава III

Так как негодяй остался таким исходом дела очень недоволен, он искал случая отомстить мне и нашел очень хороший. Так как я был новичком и был мало опытен в обычаях Севильи, я был недостаточно осторожен; ибо в такие большие города надлежит вступать с предусмотрительностью, и тот, кто не знаком с ними и не обладает опытностью, должен пользоваться поддержкой обладающего ею, чтобы не оказаться в затруднительном положении.

Я нацепил шпагу, и по обязательствам, какие налагает на себя опоясывающийся ею, с тщеславием отваги и почувствовав себя поэтом и музыкантом, – ибо одного из этих трех обстоятельств было бы достаточно, чтобы повредить лучший рассудок, чем мой, – я начал расправлять крылья больше, чем было хорошо для меня, и считать себя праздным подоконным ухаживателем и влюбляться в каждую встречную, так что не нашлось бы португальца медоточивее меня.[272] В этом мой противник нашел мое слабое место, при помощи слабости одной красивой дамы, в дом которой он был вхож и был там полным господином.

Когда я, как ищущий самку олень, бродил между деревьями Аламеды,[273] я услышал, что меня призывает лань, и, поспешая на призыв, сказал себе:

– Как это возможно, сеньор любезник, быть настолько небрежным, что ваша милость даже не замечает обращенных на нее взоров, более внимательных, чем обыкновенно?

Я взглянул на ее лицо и фигуру, и хотя она была исключительно хороша, я все же ей поверил, ибо я был настолько тщеславен, что готов был верить в возможность любой милости.

Она говорила:

– Ведь я дошла до такого состояния, что не обращаю внимания ни на собственное достоинство, ни на честь своего супруга! О, да будут прокляты неосторожные глаза, да будут прокляты ноги, переступившие, на мое несчастье, через порог его дома. Ведь я отдала свою свободу тому, кто, не знаю, будет ли уважать ее! Ведь я смотрю на того, кто не знает меня и кого я не знаю, и должна просить того, кто никогда не внимал ничьим просьбам! Лучше мне умереть, чем оказаться во власти того, кто, может быть, будет смеяться надо мной и презрительно отвергнет мои дары!

И при этом она притворилась проливающей такие трогательные слезы, что заставила меня потерять рассудок. И, совершив свой обман, она покинула меня и ушла с величайшим изяществом и грацией.

Меня бросило в холод и жар от поспешности ее ухода и от ее слов, покоривших меня. Служанка сказала мне:

– В хорошем состоянии нашла ваша милость мою сеньору, ведь она всегда так печальна; от этого происходит ее дурной характер, так что никто в доме не может образумить ее. Следуйте за ней, ваша милость, только остерегайтесь, чтобы вас не заметил ее муж, потому что он очень знатный кабальеро и достаточно ревнив, хотя моя сеньора никогда не давала ему повода быть таким.

Я последовал за ней, удивленный и довольный тем, что, как мне казалось, я был достоин многого, внутренне ценя себя гораздо выше, чем это было разумно. Я дошел до ее дома, стоявшего на узкой улице, выходившей на Оружейную улицу,[274] и она сейчас же оказала мне милость, показавшись у окна, и предупредила меня, чтобы я много не кружил здесь, так как она уведомит меня, что я должен был делать. Несколько дней я ходил, добиваясь увидеть ее, потому что мне казалось, что из уважения к себе она не хотела отдаться сейчас же.

О, мирские обманы, как легко верит человек тому, что ведет к его удовольствию или выгоде! Если бы мы так же ценили и взвешивали то, что касается нашего блага, как то, что направлено к нашему вреду, мы не впадали бы во столько пороков и несчастий, как это случается. При виде удовольствия, мы бросаемся на него с надеждой на благо и не остерегаемся в дурном, хотя конец одного так же опасен или сомнителен, как и другого. Более спокойно мы идем по пути порока, но неуверенно по пути пользы; потому что одно нас заставляет быть осторожными, а другое – беспечными; в одном может оказаться обман, а в другом – отсутствие обмана очевидно, как это случилось со мной, ибо, поверив обману этой женщины, я оказался в большой опасности; но кого не обманет красивое лицо и стройная фигура, в соединении с неясными словами и выразительными глазами?

Наконец я добился того, что она прислала мне самую нежную записку, гласящую, чтобы я пришел к ней в эту ночь. Я оделся возможно наряднее, взял свою шпагу и большой фонарь, который мог служить и щитом, и отправился прямо к ее дому, не думая ни о чем другом, кроме предвкушаемого наслаждения. Я нашел дверь и ее объятия раскрытыми, – она приняла меня со всеми ласками, на какие я мог надеяться по ее поведению притворным словам; она заперла дверь, и сейчас же в нее постучали. Она, не спрашивая, кто стучит, сказала:

– Друг мой, это стучит мой муж; войдите в эту кладовку, потому что он сейчас же опять уйдет.

Я вошел туда со своим зажженным фонарем, дверь кладовки задвинули на засов, и я оказался очень хорошо запертым. Почти все маленькое помещение было наполнено виноградными лозами и сухим тростником; там был колодец, который выходил наверх с подвешенной бадьей. Я принялся слушать, что говорили, так как из-за того, что заперли дверь за мной, я заподозрил недоброе. Сеньора спросила воображаемого супруга:

– Я уже заперла этого человека; что надо сделать?

Тот ответил – хотя и тихо – голосом, по которому я мог узнать, что это был мой противник:

– Сжечь его или утопить в этом колодце; потому что это тот, который вытащил у меня шпагу из ножен.

У меня сейчас же явился план, как выйти невредимым из его западни, ибо опасность – исследователь великих тайн и страх смерти поднимают воображение до выдумок, какие иначе никогда не пришли бы в голову. Я накрыл доской закраину колодца, а часть тростника и сухой лозы положил к двери кладовки и поджег их фонарем, так как еще не потушил его. Дверка была так суха, что сейчас же начала гореть с помощью этого топлива, причем сильное пламя от тростника выбивалось из-под двери. Я уселся в колодезную бадью и очень крепко ухватился за веревку, так что, раз колодец был закрыт, я был в безопасности. Весь собравшийся народ начал кричать:

– Пожар, пожар! Воды, достаньте воды из колодца!

Потянули веревку, чтобы достать воды, и так как бадья была слишком тяжела, потому что в ней находился я, то собралось много соседей, чтобы тянуть веревку, и тянули так долго и с такой силой, что наконец подняли меня кверху. Я крепко ухватился за верхнюю закраину колодца: вероятно, лицо у меня было бледным от волнения, и благодаря этому и тому, что я сделал им гримасу отвратительного демона, все отскочили в испуге, крича, что они вытащили из колодца дьявола.