Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

Все же они упорно настаивали на том, чтобы мы устроили обман, который имел бы вид колдовства.

– Если бы это случилось, – спросил я, – то кто окажется более пристыженным, он, поддавшись этому обману – после того как истина откроется, – или я, бывши автором этого обмана? Во всех случаях следует иметь в виду конец, какой они могут иметь, а эта выдумка и обман не могут долго оставаться в тайне; и что касается меня, то я считаю лучшим и более спокойным положение обманутого, чем уверенность обманщика; потому что в конечном счете первое доказывает простоту и добродушие, а другое – ложь и глубокую низость. Я не могу выносить ни лжи, ни обмана, потому что это бросает позорную тень на репутацию того, кого считают порядочным человеком. Шутки должны быть легкими, и без вреда для третьего лица, и таковы, чтобы далее тому, против кого они направлены, они нравились. Мы не знаем в этом отношении характера каждого, так что шутка, пригодная для одного, для другого будет очень тяжела. Шутки должно оценивать как дурные или худшие не со стороны того, кто их делает, а со стороны того, против кого они направлены; и если он принимает их хорошо, то они будут терпимы, а если он принимает их с досадой, то они будут весьма обидны. Над одним послушником издевались из-за сказанной им глупости, и когда он больше не мог уже терпеть, он сказал, что он хотел бы, чтобы совершил смертный грех тот, кто больше всех смеялся над ним.

Ведь мы видим каждый день, что обидные шутки вызывают оскорбления, о которых и не думали. Этот скряга не обладает такой способностью, чтобы вынести шутку столь обидную, как эта, которая неизбежно должна быть такой. Я не собираюсь вмешиваться в это, потому что я поступал бы против своего собственного мнения, ибо это несправедливый и дурной поступок; я не буду удивлен, что он даст себя обмануть тем, чего он желает, но меня удивил бы тот, кто захотел бы обманывать его, не ожидая от этого большего удовольствия, чем совершить дурной поступок.

Они ушли и наконец сыграли с ним очень обидную шутку, выдав меня за ее автора. Они заставили его строго поститься три дня, питаясь только четырьмя унциями хлеба, двумя унциями изюма и миндаля и двумя глотками воды, а перед этим сняли мерку с его тела на очень белой стене, отметив его высоту вбитым маленьким гвоздиком или штифтиком. Он выполнял свою диету, а его сестры растирали ему по совету злых шутников руки и ноги каждый день утром и вечером; уставши, бедняжки спрашивали его:

– Брат, для чего это делается? – а он отвечал им:

– Дуры, не вмешивайтесь в мужские дела.

Все эти три дня воздержания и растираний он на рассвете поднимался на плоскую крышу и становился, обратясь в сторону восходящего солнца, делая известные жесты, какие они ему предписали, против туманов Вальядолида; это он проделывал весьма точно, как и все остальное. Когда истекли три дня, а мозги его наполнились туманом, он пришел к этим плутам с таким лицом, словно это была голова мандрагоры, и потому, что он был таким истощенным и худым, – он казался выше. Один из них пошел к белой стене, где его измеряли, и, переставив гвоздик на два пальца ниже, заткнул дырочку кусочком белого воска, который был только что сделан на свечной фабрике, белым и очень ровным. Послали его смериться, и так как он ударился затылком о гвоздик, он был вне себя от радости, считая, что он вырос настолько, насколько ниже был вбит гвоздь.

Он пришел, смеясь во весь рот, так что был похож на ободранную обезьяну, и бросился к ногам того, кто заставил его вырасти. Они сказали ему, чтобы он замолчал, потому что в противном случае прирост пропадет и что самое трудное ему еще предстоит сделать. Он сказал, что он готов сделать все, чтобы не уменьшиться в росте, хотя бы для этого нужно было спуститься в ад.

– Да не меньше того, – сказали они и велели ему в ту же ночь между одиннадцатью и двенадцатью часами прийти в одно помещение в очень узком переулочке, проходившем под мрачными и темными домами, одному и без света, и там ему скажут, что ему надлежит делать. Он совсем смутился из-за предстоящей ему трудности, но наконец сказал, перепуганный до последней возможности:

– Я это сделаю, я это сделаю.

Ночью, когда он вошел в этот проход, у него волосы встали дыбом, отнялись руки и ноги, ибо не слышно было ни собаки, ни кошки, которые могли бы составить ему компанию, а когда он вошел в комнату, из-под кровати с четырех углов вылезли четыре маски дьяволов, каждая с маленькой свечкой во рту, так что благодаря испытанному им страху ему представилось, что перед ним ад; потому что все очень легковерные люди в то же время и пугливы; и когда демоны, поднявшись, скрылись, он остался на месте и, потеряв сознание и не будучи в состоянии двинуться с места, упал на пол, причинив ему столь великую порчу, что казалось, будто он и не постился, ибо потрясение извергнуло все, что удерживали миндаль и изюм. Он упал, а они, смущенные и даже раскаивающиеся, не знали, что делать, кроме как оставить его и скрыться. Через некоторое время он очнулся и нашел себя плавающим, но не в крови своей – отчего ему стало очень стыдно, – и настолько больным, что он в самом деле должен был прибегнуть к изюму и миндалю, чтобы не умереть, а они скрылись и не показывались на глаза.

Я обеспечил себе безопасность, рассказав об этом происшествии графу, который, по своему веселому нраву, очень восхвалял эту проделку и взял на себя примирение, рассказывая об этом случае всем, кто приходил в его дом. Дело заглохло благодаря влиянию такого знатного вельможи, хотя шутники долго пребывали в беспокойстве, потому что маленький человечек жаловался всем, а в особенности тем, кто мог бы наказать за такую шутку.

Когда представился удобный случай, я собрал их и с несомненностью объяснил им, как важно не делать дурного как в шутку, так и всерьез; ибо из-за того, что подшутили над его безобразным видом и фигурой, он прибегнул к такому серьезному средству; ведь никто не хочет слышать о своих недостатках и, как бы вы ни заставляли себя терпеть и притворяться смеющимся, не найдется такого человека, которого не угнетало бы, когда о нем дурно отзываются; и это тем сильнее, чем больше похоже на правду то, что о нем говорят; ибо даже когда это неправда и не похоже на правду, это обжигает сердце того, кому говорят, все равно, будет ли это чтобы оскорбить или просто по злословию. А этот вельможа был таким врагом злословия, что, когда ему сообщали какую-нибудь дворцовую новость, он призывал того, о ком что-нибудь говорилось, и упрекал его в этом в присутствии сплетника; если тот презрительно пожимал плечами, отрицая это, граф говорил:

– Вот вы видите здесь такого-то, который мне сказал об этом.

Поэтому все были сдержанны на язык и в хороших отношениях с графом.

Глава XXIV

Так как у меня не будет другого случая рассказать об этом, я расскажу здесь, что этот вельможа был таким врагом сплетен и злостной болтовни, что когда в моем присутствии пришел некий льстец, чтобы сказать ему, будто бы один идальго в Вальядолиде дурно отзывался о его персоне, – и так как он старался преувеличить эту дерзость, – то граф спросил его:

– А вы как поступили при этом?

– Я, – сказал этот человек, – я немедленно пришел уведомить ваше сиятельство, чтобы вы тотчас же послали наказать его, как заслуживают оскорбления, нанесенные столь великому сеньору.

– Вы правы, – сказал граф. – Эй, дайте этому дворянину чек в виде полдюжины очень хороших палочных ударов.

– А за что же мне? – сказал добрый человек.

– Это не для вас, – ответил граф, – а чтобы вы передали их тому, кто дурно сказал обо мне, потому что, как вы сообщили мне о том, чего я не знал, так и ему передадите то, чего он не знает, – и сказал пажу: – Бермудес, беги и скажи такому-то, что, когда он будет дурно говорить обо мне, чтобы он не делал этого при таких низких людях, которые сейчас же приходят рассказать мне об этом, и что для его наказания достаточно ему знать, что я об этом знаю.

Оба были по заслугам очень хорошо вознаграждены, ибо, хотя чек и не был дан, бедняга был перепуган такой милостью.

Отшельник, однако, начал дремать и очень часто зевать, как человек, очень неохотно находящийся в приемной монахинь, ибо после обеда я все время говорил под звуки дождевых потоков, которые – хотя и немногочисленные – так сочетали свою мелодию с шумом и натиском ветра, что стало очевидно, что эта музыка на всю ночь. Мы поужинали тем, что было у доброго человека, и это, как бы мало ни было, помогло отдохнуть и предоставить достаточный простор сну не только для того, чтобы переварить пищу, но и чтобы увидеть во сне всякий вздор, соответствующий ужину и ненастной погоде; ибо на самом деле – хотя еще находятся некоторые любители предсказаний, до потери сознания отыскивающие толкования сновидений, – возникают сновидения, в большинстве случаев, в соответствии с погодой и пищей и подчиняясь преобладающим в организме сокам. Великое невежество браться за истолкование того, что происходит от соков горячих или холодных, влажных или сухих; а если что-нибудь случилось бы так, что в сновидениях была бы правда, то это будет или случайность, или наваждение ангелов добрых или злых. И незачем нам забавляться, доказывая истину этого, ибо мы знаем ее так ясно и очевидно.