Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

Второй рассказ о жизни Эскудеро Маркоса де Обрегон

Хотя на рассвете следующего дня улеглась ярость дождя, всю ночь бившего в хижину отшельника или часовню, но вода в таком изобилии наполнила реку, что залит был мост и нельзя было пройти ни с одной, ни с другой стороны, – и не проходили, пока не спала на следующий день вода. Я хотел уйти, так как мне казалось, что отшельник уже досыта наслушался рассказов о моей жизни, а так как я по природе своей не склонен ни говорить много, ни слушать, когда много говорят другие, то мне показалось, что слишком продолжительный сон отшельника был порожден раздражением на то, что пришлось выслушивать меня. Так как болтуны – народ, не помнящий о том, что прилично, – столь ненавистны мне, я не хотел впасть в грех, который сам порицаю, ибо те, кто обладает этим недостатком – хотя бы вследствие излишка ничего не значащих слов, – обыкновенно бывают интриганами, льстецами, сплетниками, лгунами, которые из желания только говорить не замечают ложного или правдивого, не умеют отличать ложь от правды и таким же образом отрицают то, что утверждают; они любители разыскивать сплетню и передавать и распространять свое мнение, соединяя одну ошибку с сотней других, – и наименьший вред, какой они причиняют, это то, что они великие льстецы. Они не останавливаются и не отдыхают на чем-либо благодаря свойственной им легкости, не боятся впасть в ошибку или заслужить дурную репутацию, ибо в самом деле я видел, что этот порок влечет за собой другие, гораздо худшие.

Избегая заслужить репутацию болтуна, я хотел проститься с отшельником, несмотря на то что погода еще не позволяла этого, но он настоял, чтобы я не оставлял его одного вследствие великой печали, какую вызвал в нем приснившийся в эту ночь сон, ибо он говорил с полным убеждением, что, в то время как он скорее бодрствовал, чем спал, с ним разговаривал один умерший, при смерти которого он присутствовал в Италии. Я засмеялся и по возможности постарался рассеять в нем это заблуждение. Он спросил меня, почему я смеялся.

– Я смеялся потому, – ответил я, – что впечатление от сновидений бывает у некоторых лиц настолько сильным, что им кажется истиной то, что им снится, – обстоятельство, так осуждаемое самим Богом во многих местах Ветхого Завета, а также и в Новом, ибо это только воображение мозга, а теперь печаль, вызванная ненастной погодой вместе с недостаточной и нехорошей пищей, вероятно, обусловила этот результат и другие, еще более смешные.

– Я говорю вам, – ответил отшельник, – что еще сейчас мне кажется, будто я вижу его перед собой.

Я засмеялся еще пуще прежнего; он возразил мне:

– Так, значит, умершие не приходят разговаривать с живыми?

– Конечно нет, – ответил я, – кроме как если по случаю какого-нибудь очень важного дела Бог дает им позволение на это, как, например, в том столь поразительном и достойном знания случае, какой произошел с маркизом де лас Навас, говорившим с умершим, которого он лишил жизни; но тот явился вследствие обстоятельств, имевших большое значение для мира и упокоения его души. Это такой случай, что все другие, какие мы находим в старинных книгах, не обладают такой достоверной истинностью, как этот, – за исключением тех, о которых упоминает божественное Писание, – потому что он произошел в наши дни и с таким знатным кабальеро и таким другом истины, в присутствии свидетелей, из которых некоторые еще живы и теперь, – так что ни ему, ни им ничего не стоит подтвердить это, хотя это и без того правда.

– Какой это маркиз? – спросил отшельник.

– Тот, который жив сейчас, – ответил я, – дон Педро Давила.

– Если вашей милости не будет утомительно, – сказал добрый человек, – да даже если и утомительно, расскажите, как это произошло, ибо это такой поразительный случай и произошел он в наши дни, поэтому хорошо, чтобы все о нем знали.

– Он очень широко известен, – сказал я, – но, чтобы он не был погребен в могиле вместе с умершим, следует рассказать о нем и сделать особенно памятным этот случай, имеющий такую видимость истинного; и я не был бы убежден в его достоверности, если бы не слышал об этом из уст такого благородного кабальеро, как сам маркиз, и его брата, сеньора дона Энрике де Гусман, маркиза де Повар, камергера могущественнейшего короля Испании дона Филиппа Третьего,[257] во дворец которого никогда не проникали ни лесть, ни ложь. Случай этот произошел следующим образом.

Когда маркиз, по приказанию своего короля, находился в заключении в Сан-Мартин, в мадридском монастыре ордена Сан-Бенито,[258] его посещали там друзья его, знатные кабальеро, которые часто или всегда оставались с ним на ночь, в особенности его брат сеньор дон Энрике, маркиз де Повар, и сеньор дон Филипп де Кордова, сын сеньора дона Диего де Кордова, старшего конюшего Филиппа Второго; и в одну из ночей у маркиза и дона Филиппа явилось желание пойти на прогулку. Они отправились в квартал Лавапьес,[259] и, поговорив под окном, маркиз сказал:

– Подождите меня здесь, я зайду в этот переулочек по естественной надобности.

Там он на двух углах встретил двух мужчин, которые не давали ему пройти. Маркиз сказал:

– Пусть же ваши милости знают, что я иду по такой-то надобности, – и собрался пройти против их воли. Один из них нанес ему удар шпагой, а маркиз ударил его самого; каждый из них подумал, что противник убит. Таким же стремительным движением, каким маркиз вытащил из него вошедшую в грудь по эфес шпагу, он нанес удар другому, которому раскроил голову. Оба остались на месте, ибо не могли двигаться; пронзенный шпагой был мертв, хотя и стоял на ногах, а раненый был без чувств. Маркиз ушел и позвал дона Филиппа, и они пошли в Сан-Мартин. Когда они были уже там, ему показалось, что было бы ошибкой спать, не выяснивши хорошенько, что произошло; он рассказал об этом, и они оба решили пойти. Маркиз пошел с ними, так как не хотел, чтобы они шли без него, и они нашли квартал в смятении, – говорили, что там убили двух мужчин. Они вернулись, не найдя на месте происшествия ничего, кроме двух окровавленных платков.

Получивший рану отправился в Толедо и оттуда прислал узнать, не умер ли маркиз, так как он узнал его, когда тот наносил ему удар шпагой; несмотря на самое заботливое лечение, он все же умер от раны; но раньше он составил завещание, и так как он узнал, что маркиз остался невредим – потому что удар шпагой только задел его, – то он назначил его своим душеприказчиком. Маркиз узнал об этом из рассказа монаха, пришедшего сообщить, кто был человек, назначивший его своим душеприказчиком.

Через пять или шесть дней после смерти этого человека, когда маркиз лежал в своей постели, а его брат дон Энрике и дон Филипп де Кордова в той же комнате на другой постели и дверь была заперта на ночь, кто-то подошел к нему и сорвал одеяло с самой постели. Маркиз сказал:

– Перестаньте, дон Энрике, – а подошедший ответил хриплым и ужасным голосом:

– Это не дон Энрике.

Рассерженный маркиз поспешно вскочил и, обнажив лежавшую у изголовья шпагу, нанес ею столько ударов, что дон Филипп спросил:

– Что это?

– Это мой брат маркиз, – ответил дон Энрике, – он дерется на шпагах с мертвецом. Он нанес столько ударов, сколько мог, пока не выбился из сил, но удары ни во что не попадали, только некоторые пришлись в стены.

Он открыл дверь, и за дверью опять увидел его, и с такой же быстротой пошел, нанося удары шпагой, пока не достиг угла, где было совсем темно, и тогда призрак сказал:

– Довольно, сеньор маркиз, довольно; идите со мной, ибо я должен вам нечто сказать.

Маркиз последовал за ним, а за маркизом оба кабальеро, – его брат и дон Филипп. Призрак повел его вниз, и когда маркиз спросил его, чего он хочет, тот ответил, чтобы маркиз приказал оставить их одних, так как он не может говорить при свидетелях. Этот, хотя и неохотно, сказал своим спутникам, чтобы они отстали, но они не захотели. Наконец призрак вошел в подземелье, где находились кости умерших; маркиз вошел вслед за ним, и когда он попирал ногами кости, по его собственным пробежал такой страх, что он принужден был выйти перевести дух и ободриться, что он сделал трижды. То, чего от него хотел призрак и что маркиз мог в своем смятении понять, заключалось в том, чтобы в отплату за причиненную тому смерть он оказал ему благодеяние, исполнив указанное в его завещании, – а именно – денежное возмещение и обеспечение приданым его дочери. Как говорили свидетели, об этом был спор между маркизом и призраком. И маркиз признается, что, будучи так же красив лицом, белым и румяным, как и его братья, с этой ночи он стал таким, каков он теперь, совсем бледным и с осунувшимся лицом. Он утверждает, что призрак еще несколько раз являлся говорить с ним и что перед тем, как он его увидит, его каждый раз охватывали холод и дрожь, которых он не мог сдержать. Наконец он исполнил требования призрака, и тот больше никогда не появлялся.[260]