Зимние каникулы - Владан Десница

Однажды, во время такого полузабытья, ему вдруг послышался от входной двери легкий шум, похожий на шуршанье бумаги. На следующее утро Ана принесла ему сложенный пополам лист, без адреса, который нашла под дверью. «С болью в душе сообщаем родственникам, друзьям и знакомым, что наш незабвенный Томо Ломович…» — и так далее. Гм! Кто это? И почему это сообщение посылают ему? Ломович! Антун не мог его вспомнить. Сообщение о смерти незнакомого человека, подсунутое под его дверь, конечно по ошибке (а может быть, созорничал соседский ребенок?), дало пищу для размышлений на целый день. Некоторое время мысль занималась этим вопросом, а потом, устав, незаметно перешла на что-то другое, одна, без пастыря, бродила по вольным просторам, присаживаясь на гибкие ветки передохнуть, и наконец терялась, словно ручеек в траве. После маленькой передышки вопрос возникал снова, сам собой, без всякого повода. Гм, Ломович? Повторяемое мысленно десятки раз, имя это стало ему близким и очень знакомым. Ломович! О, как же, оно ему известно, хорошо известно! Он его давно знает. Только никак не может вспомнить, кто такой этот Ломович. Вернее, не может сделать того усилия, без которого невозможно вспомнить. Утомленная, мысль снова впадает в забытье, уходит в себя. А чуть погодя опять начинает шевелиться, словно подающий признаки жизни осенний жук, и опять возникает вопрос, въедливый и дотошный:

— Томо Ломович? Гм!

Так прошло два дня. На третий Ломович как-то неприметно, сам собой канул в небытие, словно его никогда не было.

Антун все чаще погружался в дремоту. В ту беспредельную, вневременную дремоту, которая тянется до бесконечности. Устало открывая глаза, он видел возле кровати Ану — это она звала его; он силился понять: сейчас она принесла чай и позвала его или давно уже сидит здесь, подле кровати, и настойчиво зовет его. Глоток горячего чая, и снова забытье. И снова он как бы слышит чей-то голос. Веки с трудом поднимаются. Ана здесь, в своей вязаной шапке и в пальто, собирается уходить. И он опять не знает, происходит это сразу после стакана чая или то было вчера, а это сейчас. Веки опять смыкаются.

Теперь появился какой-то шум в ушах. Далекое-далекое жужжанье. Даже не жужжанье, а тихий-тихий, далекий приятный писк — непрерывный, ровный, серебристый и ломкий, который все звучит и звучит… Потом он как бы утончается, стихает, то слышен, то пропадает, затаившись, но, даже недоступный уху, он все звучит и звучит… Проплешина на стене напротив уже давно исчезла с лица земли. Мир вещей, воспринимаемый глазами, уже не существует. Остался только непрерывный звук — серебряная нить, он упорно звучит, словно заело кнопку какого-то райского звонка. Уже нет ни дня, ни ночи, только туманные, размытые видения проплывают перед закрытыми глазами.

Были два-три дня полной отрешенности от жизни, словно пропущенные чистые страницы без заметок. Когда он поднял веки — увидел склоненное над собой лицо с огромными глазами, нет, не глаза это вовсе, а два солнечных диска; лицо было близко, так близко, как в действительности не бывает и быть не может. Вот оно коснулось его глаз и вошло внутрь, и глаза раздвигаются, чтоб яснее видеть происходящее. Широкое красное лицо, тяжелое дыхание, в рыжеватых волосах небольшая лысина. И его он знает, ох, как знает… Только не припомнит, но знает хорошо!.. Чуть дальше, сложив на животе руки, в беспомощной позе стоит Ана. Антун понемногу приходит в себя, начинает различать. Доктор завертывает шприц и иглу в белую тряпочку, кладет в металлическую коробку и что-то говорит — Антун уже слышит его голос, хотя слов еще не разбирает.

Антуну лучше. Весь остаток дня он в сознании. Он отчетливо слышал, как захлопнулась дверь за Аной и щелкнул замок. Завтра придет, сказала, сразу после ранней мессы. Значит, завтра воскресенье, а сегодня, следовательно, суббота. Он один. Сил у него вроде прибавилось. Он снова видел проплешину через дорогу, словно бы она вернулась после отсутствия. И пока он лежал, прислушиваясь к мягкой толкотне в мозгу, в груди поднималось едва уловимое глухое беспокойство, что-то вроде смутного ощущения какой-то физической потребности или осознания невыполненного долга. Беспокойство росло, не давая ему спокойно лежать и призывая к действию. После двух-трех попыток он встал. Превозмогая головокружение, увлекавшее его куда-то в белую пустоту, придерживаясь за кровать, за стулья, за умывальник, бродил он по комнате, искал… Надо что-то сделать — это он твердо знал; совершить нечто такое, что принесет ему умиротворение и снимет с души тяжесть. Он подошел к шкафу, взялся за ручку — нет, не то! Что-то оттолкнуло его от шкафа, и он не открыл его — там, за дверцей, словно затаившийся за шторой неизвестный, висит на вешалке его черный костюм с белой рубашкой, покойница приготовила еще при жизни. И он снова принялся за поиски. Вдруг его осенило; ощущение, не дававшее ему покоя, как бы обрело наконец зримые формы, а томившее его беспокойство сразу улеглось — точь-в-точь как биллиардный шар, когда он после небольшой заминки скатился в лузу и там присмирел. Медленно и осторожно направился он на кухню. По сумрачному коридору двигалась длинная белая рубаха, рука ползла по гладкой стене. Почувствовав головокружение, он останавливался, и цель путешествия казалась ему далекой и труднодостижимой. И все же что-то его поддерживало и вело, прибавляя сил его слабым силам. С охами и вздохами он возился на кухне, что-то отыскивая. Возвращался с жестяным тазом и кувшином воды. О-хо! Вот он снова в комнате, в своей надежной гавани. Поставив кувшин на электроплитку, сел в кресло и, невероятным усилием удерживая дрожащую голову прямо, стал ждать, пока над кувшином начнет подниматься легкий пар. Затем он вылил воду в таз, поставил в него ноги и, с трудом согнувшись, принялся их мыть. Он мыл их с сокрушенной душой, совершая обряд. Когда наклонялся ниже, к голове приливала кровь, вызывая головокружение и глухой стук в ушах.

Но вот дело сделано. Лег. Теперь все в порядке и можно смиренно ждать. Внизу на улице заработала моторная пила — сосед спешит распилить и убрать под крышу запоздалую партию дров. Из монотонного уличного шума с равными промежутками выплывали резкие взвизги зубчатого диска, точно из моря дельфиньи плавники в серебристой пене. Но кончилось и это, затихли все звуки. За окном опускалось синее рядно вечера и тонуло, словно заброшенная в море сеть. Комнату заполнил мрак.

А завтра придет Ана.

1951

Перевод И. Макаровской.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

(Уличная сценка)

Было это много лет тому назад. Как-то в воскресенье к вечеру, возвращаясь в город после дальней прогулки, я стал свидетелем отвратительной сцены: прямо посреди дороги мужчина избивал женщину. С разъяренным, зверским лицом таскал он несчастную за волосы до тех пор, пока она не упала ничком. Потом он принялся нещадно бить ее — по глазам, по губам, по чему попало… Все во мне перевернулось. Я готов был кинуться на мерзавца. Понуждаемый милосердием, мой наскок был бы тем яростнее, чем сильнее было милосердие, а последнее было так велико, что я наверняка набросился бы на него как одержимый и бил бы нещадно, по губам, по глазам, по чему попало. И лицо у меня было бы такое же разъяренное, зверское, и, глядя на него, никто не распознал бы благородство моего порыва.

Но только я настроил себя на защиту слабого, как меня обдало холодком сомнения, мигом остудившим мой пыл и удержавшим мою готовность к человеколюбивому вмешательству. Возможно, этому способствовало и присутствие еще одного наблюдателя, коротенького щекастого человечка средних лет с рыжеватыми волосами, созерцавшего избиение с загадочной ухмылкой на губах. Помню, своим постыдным равнодушием он сначала возбудил во мне омерзение. Но уже в следующее мгновение я сделал то же, что и он: засунул руки в карманы и стал наблюдать. Как известно, дурные примеры заразительны. Чего греха таить, в большинстве случаев мы другого считаем глупее себя. И как бы во искупление этого греха незамедлительно следуем чужому примеру. Итак, я взял себя в руки и успокоился. И лишь только я успокоился, как во мне заговорила та хорошо известная «вторая половина», которой свойственно рассуждать и сомневаться.

С давних пор я глубоко убежден в том, что главным условием справедливости является фантазия. Чтоб быть справедливым судьей, надо знать подоплеку, мотивы и причины, взаимосвязь всех сторон дела, которое мы разбираем. Нельзя поддаваться первому впечатлению, судить о деле по внешнему виду; следует докопаться до истинных причин, выявить взаимную обусловленность в длинной цепи провинностей и побудителей; влезть в шкуру существа, которое мы судим, отыскать конец запутанного клубка — вот что мы должны сделать, прежде чем произнесем слово осуждения.