Зимние каникулы - Владан Десница

Будучи человеком слабого сложения и хрупкого здоровья, Люсьен с детства привык оберегать себя от любых эмоций и пылких чувств — возможно, здесь сказал свое слово инстинкт самосохранения. Неизменно бодрствующая и беспокойная мысль странным образом сочеталась в нем с холодными и невозмутимыми чувствованиями.

— Он воистину фантастичен! — с неподдельным удивлением говорил о нем Огюстен Бло в кругу нескольких старых друзей, держа на острых коленях пузатую рюмку коньяка и согревая ее анемичными белыми ладонями, чтобы мгновение спустя поднести к своим искушенным ноздрям и, прикрыв веки, сделать из нее глубокий вдох. Теперь он повсюду сопровождал Люсьена в его путешествиях в качестве своего рода приватного секретаря для ведения переписки и товарища во время бессонных ночей. — Вы заметили, как он похож в профиль на Эразма Роттердамского? Ей-богу, он напоминает мне тех смиренных мудрецов давних исторических эпох, которые прошли сквозь кровавые испытания своего времени, не осквернив одежд ни кровью, ни пылью, ни пурпуром, ни златом: они провели свой век бесстрастно и мирно, из закутка наблюдая за буйным течением событий и описывая их точными и спокойными движениями своего пера, словно гравируя стальной иглой на медной пластинке.

Он вновь вдохнул из пузатой рюмки и задумчиво кончил:

— Такие люди обыкновенно очень долговечны… И тем не менее, — доверительно сообщал он старым друзьям, — и тем не менее у него тоже есть своя сердечная слабость: отношение к матери. Вам когда-нибудь доводилось ее видеть? Маленькая, тихая, сморщенная женщина. Он позаботился о том, чтобы ее старость была обеспечена. Он нашел для нее пожилую набожную вдову — домоправительницу и компаньонку. Обе они каждый день сидели утром у окна и, храня абсолютное молчание, вязали. А он каждый четверг обедал у матери. И в хорошую погоду вывозил ее в экипаже на прогулку. Стоило на них поглядеть! По аллеям парка колышется колымага на резиновом ходу и раздается стук копыт — точь-в-точь карета с привидениями! У старушки трясется голова; они молчат, и Люсьен держит в своих ладонях ее крохотную высохшую руку…. Но разве это так уж удивительно? Конечно, в его глазах обыкновенная, тихая, сморщенная старушка обладает чем-то, что выделяет ее из числа других матерей: в конце концов, она родила его!.. И мне казалось подчас, будто уважение, которое он ей оказывает, своего рода обязательный процент, который он выделяет ей от основного капитала — уважения к самому себе.

Люсьен спокойно сидел в ивняке с погасшей трубкой в зубах, размышляя о письме, которое он получил сегодня утром. Этот старый лис Шибер из ОПКМ доверительно сообщал ему, что уже сгущаются внешне пока незаметные, но для его опытного глаза тревожные признаки того, что звезда лезардина перешла свой зенит и постепенно клонится к закату. В качестве средства, которое на некоторое время могло продлить ему жизнь, он предлагал пустить в ход неолезардин — подобно тому как два года назад они выпустили лезардин-форте для инъекций. Таким образом, писал Шибер, можно продержаться еще два-три года. Необходимы, естественно, и соответствующие перемены в инструкции: ускоренное усвоение организмом, непосредственное действие, отсутствие приспособляемости организма при длительном употреблении и т. д.

Однако Крампе уже давно потерял к этому делу всякий интерес. Его натуре не соответствовало затягивание, выжимание соков до последней капли, искусственное поддержание изживших себя, мертвых вещей. Он отчетливо понимал, что его десятилетие отдало свою дань лезардину. А новое, грядущее десятилетие требует и нового лезардина. Теперь его влекла к себе совсем иная область. С той обостренной чувствительностью, с какой животные предвосхищают землетрясения, он предвидел наступление великих апокалипсических перемен: грядет катаклизм в жизни двуногих, гигантская катастрофа, которая уничтожит все живое.

— В этом воистину полностью отразятся значение и ценность человека, станет очевидна истинная мощь его рук! — рассуждал Люсьен, всю ночь сидя в компании с Огюстеном перед недопитой рюмкой коньяка в опустевшем ночном баре трансатлантического лайнера или в купе пульмановского вагона. — Что только не придет в движение, какие только средства не будут использованы в этой борьбе! Воистину наступают величественные времена. Времена, возможно равные тем, когда в беспощадной борьбе не на жизнь, а на смерть с лица земли исчезали диковинные ящеры. Времена, равные наступлению всемирного оледенения. Катаклизм, который заставляет находить средства, когда нужда рождает невероятное. Именно такие моменты и представляют единственную возможность для величайших достижений науки… Когда «гром грянет», — с улыбкой добавлял он, — тогда воистину объединится все, «от пятен на солнце до желез на хвосте Бенты-ящера», как говорил добрый фон Бюрст-Гломбарт. Все объединится в одной упряжке, в одной-единственной науке — науке уничтожения!..

Но Люсьен был поглощен проблемой возможностей науки, проблемой создания ее новых технических средств.

— Задача формулируется совершенно четко: необходим максимальный эффект на живых людях при минимальных материальных затратах, это очевидно. Разумеется, наряду с проблемой технических средств возникает и проблема резервов — как найти большие количества человеческого материала, необходимые для подобных начинаний. Но решать это в основном должны политики. Правда, это — тоже сегодня или завтра — встанет как научная проблема…

— А знаешь, — перебивал его Огюстен, отвлекаясь от наслаждения коньячными ароматами, — эта проблема тоже имеет свои прелюбопытные аспекты. Недавно я в очередной раз перечитывал Клача («слишком раной незаслуженно позабытого Клача!»), и, ты не поверишь, он и по сей день сохранил известную свежесть, известную привлекательность. Ты должен признать, что его идея о получении отличного, пригодного к употреблению нового человеческого — или получеловеческого! — материала, «подчеловека», путем скрещивания гориллы с чернокожими, довольно оригинальна. И, судя по всему, по крайней мере как утверждают некоторые биологи, эта идея и не столь фантастична, как представляется на первый взгляд…

— Во всяком случае, — отмахивался Люсьен, — учитывая недостаток времени и широкий объем, который должно принять воспроизводство подобного человеческого материала, эта идея, по крайней мере пока, преждевременна…

Воцарялась краткая пауза, и Огюстен Бло вновь погружался в коньячные ароматы. А Люсьен продолжал фантазировать. Ему не по душе были физические, мертвые механические средства: миллионы тонн одной неживой материи автоматически уничтожают миллиарды тонн другой неживой материи. По складу ума ему была ближе и казалась более привлекательной идея о том, как небольшой, незаметный, вовсе нематериальный сдвиг в человеческом мышлении или в человеческой психике вызовет громадные перемены в нагромождениях инертной материи внешнего, физического мира. В нем оживали смутные воспоминания детства о том, каким волшебством веяло на него, какое глубокое и длительное волнение вызывала мысль, что легким прикосновением к электрической кнопке на письменном столе можно вызвать катаклизм на противоположной стороне планеты; и кто тогда, не имея никакой личной заинтересованности, сумел бы противостоять подобному искушению, рожденному просто-напросто самой идеей его осуществимости?

Уже задолго до «остроумных» предвидений Шибера, о которых тот сейчас ему писал, он решил покончить и с лезардином, и с кое-чем иным — вообще ликвидировать эту свою «лезардиновую» фазу. Он заключил тайный договор с одной международной фирмой о продаже им своего пая в производстве лезардина и предоставил им право дальнейшего движения звезды лезардина. Одновременно он вступил в переговоры с контрагентами — в совсем другой области и совсем иной сфере. В величайшей тайне подготавливал он свое окончательное переселение за океан. Но об этом вряд ли что-либо знал даже Огюстен, который, впрочем, когда было нужно, умел хранить тайну. («Единственное твое положительное деловое качество, — подшучивал над ним Люсьен. — Впрочем, это не так уж и мало!» — добавлял он, неизменно тактичный и внимательный.) Уже было решено, что мать он переправит в Швейцарию. Это должен был исполнить Огюстен, но лишь после его отъезда за море; ибо самое это действие, исполненное раньше, могло бы вызвать тревогу.

— Понимаю, понимаю… — прерывал он рассуждения Огюстена. — Я полностью отдаю себе отчет в том, что Швейцария по нынешним временам также есть совершенная иллюзия. Но что поделаешь: по своей природе люди всегда стремятся в какую-нибудь Швейцарию. Эта исконная потребность человека в некой Швейцарии проявила себя уже в древности, уже в той самой вершине скалы, к которой пристал Ной на своем корабле. Абсолютно абстрактная, сугубо интеллектуальная потребность, ничуть не материальная и лишенная практицизма. «Швейцария» — это просто-напросто одна из особенностей проявления человеческой психики или, если угодно, одна из категорий нашего разума, как и любая другая. «Не будь Швейцарии, следовало бы ее выдумать», — сдается мне, сказал когда-то кто-то. Вот и я сейчас это повторяю, но совсем в ином плане. А на деле Швейцарии нет. И никогда не было! Все это глупости!