Зимние каникулы - Владан Десница

С давних пор я глубоко убежден в том, что главным условием справедливости является фантазия. Чтоб быть справедливым судьей, надо знать подоплеку, мотивы и причины, взаимосвязь всех сторон дела, которое мы разбираем. Нельзя поддаваться первому впечатлению, судить о деле по внешнему виду; следует докопаться до истинных причин, выявить взаимную обусловленность в длинной цепи провинностей и побудителей; влезть в шкуру существа, которое мы судим, отыскать конец запутанного клубка — вот что мы должны сделать, прежде чем произнесем слово осуждения.

Я подумал: кто знает, чем провинилась эта женщина, какое зло причинила она своему мужу? Кто знает, что он для нее сделал, чем пожертвовал; как долго молча терпел и прощал? Кто знает, до какого бесстыдства, до какого цинизма дошла она в своем падении? Может быть, она мать-изверг, может, бросила задыхающегося в крупе ребенка ради свидания с возлюбленным. И не сама ли она в таком случае виновата в том, что довела мужа до столь безобразной выходки, до такого зверства? И не понятна ли тогда по-человечески его выходка, какой бы безобразной она ни была? И — если дело обстоит именно так — не воспримет ли он наше вмешательство, наше заступничество за женщину как вопиющую несправедливость? Как хорошо, что я не вмешался.

Но пока я так умствовал, а тумаки по-прежнему сыпались, подошел третий прохожий: высокий молодой человек с длинными вьющимися волосами, в голубом свитере и с теннисной ракеткой под мышкой. Он разом оценил обстановку: хлестнув презрительным взглядом сторонних наблюдателей, то бишь двоих, он без лишних слов кинулся на мужчину — именно так, как чуть раньше хотел я, — и принялся тузить его без разбору, по чему попало… Ошарашенный муж отпустил жену и стал обороняться. Женщина, улучив момент, приподнялась на колени, встала — после такой взбучки она ожила на удивление быстро. Стряхнула с локтей и колен пыль, пригладила растрепанные волосы. (Такая забота о прическе сразу умалила в моих глазах ее страдания.) И как-то незаметно исчезла.

В это время на дороге появился пожилой человек. Он шел в нашу сторону, ведя за руку ребенка. Видно, вышел погулять с внуком; с поистине дедовским терпением он ему что-то объяснял, показывая пальцем в кроне тополей у дороги какую-нибудь птицу или гнездо. Увидев драку, он в растерянности остановился. Но замешательство длилось недолго: у него на глазах молодой безмозглый верзила немилосердно колошматит своего старшего собрата, колошматит немилосердно и притом явно беспричинно (ведь тому, кто слабее, мы инстинктивно отводим роль праведника), а два эгоиста, явно недостойных человека, равнодушно наблюдают это — и решение пришло само собой. Он встрепенулся, отвел ребенка в сторону, кинулся на обидчика (ведь того, кто сильнее, мы инстинктивно отождествляем с обидчиком) и принялся лупить его изо всех сил.

Глядя на это новое осложнение, я думал: не сдержи я свой благой порыв, я был бы сейчас тем, на кого сыплются удары, и в свою очередь с не меньшим ожесточением и с уверенностью в своей правоте наносил бы ответные удары тому, кто вмешался из тех же побуждений, что и я, а посему является моим единомышленником и соратником.

Из чистого милосердия и во имя человеколюбия три человека отчаянно молотят друг друга, кого-то защищая и отстаивая чью-то правду. А чуть поодаль два закоренелых эгоиста стоят себе и пальцем не пошевелят в защиту своего ближнего. Два эгоиста, трое дерущихся, четверо избитых. В этой небольшой компании нашлись грешники всех мастей: виновные в участии в драке и виновные в том, что не вступили в нее ради собственного покоя; виновные во вмешательстве в чужие, неведомые им дела, и виновные в преступном невмешательстве; бесчеловечные рохли и ретивые человеколюбцы; виновные, чинившие самосуд во имя справедливости, и виновные в том, что и палец о палец не ударили, дабы справедливость восторжествовала — пусть и через самосуд! Когда я остановился, я с презрением посмотрел на щекастого человека, чтоб в следующую минуту поступить так же, как он. Я находил оправдание для каждого из участников, сочувствовал ему, чтоб минутой позже осудить, приветствуя того, кто набрасывался на драчуна. Но вскоре и ему пожелал поражения и нового противника. События развивались, и вмешательства следовали в точности по моему желанию — словно я незримо ими управлял. И теперь, после всего, что видел, я опять не знал, кто прав и какого исхода мне хочется! Одно я знал твердо: каждому нападающему я желал поражения, а каждому пораженцу — победы, слабому — успеха, сильному — поражения, мне хотелось, чтоб слабый стал сильным, а сильный — слабым, избивающий — избиваемым, а избиваемый — избивающим. Но трудность заключалась в том, что все участники оказывались попеременно в роли сильного и слабого, избивающего и избиваемого, правого и виноватого. Попробуй разобраться, кто тут прав? Разве сила уже сама по себе предполагает вину? Разве справедливость заключается в слабости? Разве за честь называться правым надо платить поражением?

Вдали, в глубине аллеи, показался темный силуэт полицейского. Появление носителя официальной справедливости подействовало необычайно быстро. Воинственность внезапно улетучилась, и драка прекратилась. Старик вспомнил про своего внука и заспешил к нему. Муж расправил сплющенную шляпу, а молодой человек, потряхивая кудрями, прижимал платок к синяку под глазом. Избыток энергии был израсходован, выпущен в бездонье теплого воскресного дня.

Справедливость восторжествовала.

1951

Перевод И. Макаровской.

ДВА ПРЕТЕНДЕНТА

Пронзительный вопль клаксона, резкий визг тормозов. Грубую шоферскую брань заглушил вой мотора, набиравшего обороты. Хромоногая девушка устремилась вперед, скорым виноватым шагом заспешила к тротуару и наконец, прерывисто дыша, выбралась на него, как утка на берег.

Навстречу ей шел средних лет карлик: на щуплом теле — крупная мужская голова с большими, торчащими кверху кавалергардскими усами, на голове — маленькая шляпка с загнутыми полями. В фигуре его было что-то бодрое, энергичное. Он улыбался ей с выражением оптимистической солидарности. Как к спасительному прибежищу, заторопилась она к двери, рядом с которой на стене было выведено акварелью «Закусочная», и, ковыляя, начала спускаться по влажным бетонным ступеням в подвальное помещение.

Немногочисленные посетители сидели за столиками, покрытыми несвежими клетчатыми скатертями. Перед ними стояли плетенки с хлебом, который в этой закусочной подавался «без ограничений» и который они, ожидая заказанные блюда, жевали с бесстрастными, отсутствующими лицами. Девушка села за столик в углу и положила рядом на стул нотную папку и поношенную черную сумочку. Сквозь окно высоко под потолком ей видны были вышагивающие по тротуару мужские и женские ноги.

Пожилой официант в белой куртке, фамильярный в обхождении с посетителями, судя по всему, бывший судовой кок, развлекал беседой заметно облысевшего, но старательно причесанного гостя, который занимал столик, стоявший особняком между печью и стойкой. Это был почтенного возраста холостяк, чиновник, который мог бы питаться в ресторане получше, однако ему нравилось здесь, где он, бесспорно, был самым уважаемым посетителем и ему во всем старались угодить. Он из тех, кто предпочитал быть первым в селе, чем вторым в столице. Блюда заказывал порционные, и потому скатерть на его столе была несколько чище.

Официант произносил звуки «с» и «з» чуть шепелявя, скорее как мягкие «ш» и «ж», что делало его речь благозвучной и даже слегка комичной, особенно если он порывался говорить о вещах серьезных и трагических. С таким произношением следовало бы делать сообщения о больших бедах. Свой рассказ он сопровождал жестикуляцией, как бы пересчитывая слова по пальцам, точно речь шла о штучном товаре:

— Был я в Австралии, был в Ниёрке, был в Боносайрисе, был в Шанпаулу, и где только я не был, ах, сеньор! Много я повидал на этом свете!.. А вот жить раньше было полегче, прежде были другие времена!.. Подумать только, мы горло драли за Авштрию!.. А теперь смотрите!..

Кухарка окликнула его из раздаточного окна. Он ушел и вскоре вернулся, неся на левой руке сразу несколько глубоких тарелок с едой — что-то жирное, густое, с чем управляются ложкой, а довершают вилкой, обходясь без ножа. Ставя тарелку перед девушкой, подбодрил ее:

— Ну-ну, синьорина, не грустите! Глядите веселей, пока молоды! Это важнее всего на свете!

Затем вернулся к стойке и продолжил разговор с лысеющим посетителем. Иногда его окликали: «Фране!» — или: «Дядька Фране!» — и он отзывался, но без лишней спешки, не прерываясь на полуслове. Когда беседа угасла сама собой, Фране прошелся по залу адмиральским шагом, переложил оставшиеся куски «бесплатного» хлеба с опустевших столов в хлебницы перед посетителями. Так ему, человеку, в общем-то, доброму, казалось, что он насыщает всех голодных. Совершает нечто вроде чуда с пятью хлебами.