Зимние каникулы - Владан Десница

Инспектор закрыл реестр и снял очки. Проверка была закончена. Флорьянович сразу вернулся к действительности. «Пора!» — сказал он себе. Раше выпрямился и, откинувшись на спинку кресла, подыскивал слова, чтобы начать расспросы.

— Думаю, дело ясное, — пришел ему на помощь Флорьянович. — Я признаю свою вину. К этому мне нечего добавить.

Вдруг он о чем-то вспомнил, выдвинул ящик и, порывшись в бумагах, достал пачку денежных переводов.

— Это переводы, поступившие в последнее время, — сказал он, кладя их на стол перед Раше. — Я их вообще не заносил в реестр. Деньги присвоил.

Раше снова нацепил очки и взял в руки квитанции. Флорьянович резко встал из-за стола.

— Извините, мне надо ненадолго выйти. Буквально на минутку, тут же вернусь…

Торопливым шагом он направился к двери и вышел. Шаги его быстро удалялись по плитам коридора, потом скрипнула дверь. Он вошел в туалет и зажег свет. Взгляд его упал на зеркало над жестяным умывальником, и он увидел свое лицо с глубокими подглазьями, но какое-то странное и чужое; на него уже легло то холодное отчуждение, каким веет от мертвецов. Усталые глаза были пусты, а нижняя губа отяжелела и отвисла. И привиделось ему, что из глубины зеркала, прорываясь сквозь его собственное, смотрит на него другое лицо: лицо покойного отца, каким оно было в тот день, когда он видел его в последний раз. Старый служитель гимназии умер прошлой осенью в соседнем городе, в доме для престарелых. Зое по обыкновению сама испекла для него бисквиты. Он сидел на железной кровати с миской размазни на коленях и дрожащей рукой подносил ко рту ложку, с которой стекала каша, капая на его серый казенный халат. Глаза его смотрели точь-в-точь так, как смотрят сейчас его собственные. Флорьянович узнал в своих глазах тот самый взгляд — затуманенный и как бы идущий из потустороннего мира. И впервые он подумал о том, что никогда не заботился о старике, разве что похлопотал о помещении его в богадельню, да еще внучка два-три раза в году приносила ему собственноручно испеченные бисквиты. Какая-то вялость сковала все его мозговые извилины, и лишь одно колесико крутилось, напряженно и с ошеломляющей остротой фиксируя происходящее. Он ясно видел пятно от сырости в углу зеркала и выбитое на фронтоне железного умывальника слово «Triumph», слышал, как открылась дверь его кабинета. Вздохнув поглубже, поднес руку с револьвером к груди и нажал спуск.

На выстрел прибежал Раше, а следом за ним примчался Шарич с первого этажа. Флорьянович лежал на спине в луже крови. Они засуетились, пустили воду и стали брызгать ему в лицо. В голове у него понемногу прояснилось. Он ощутил, как стремительно падает куда-то вниз, в пустоту. Сначала как бы отдаленно, потом все ближе и яснее доходит до его сознания топот ног, он все усиливается и набирает темп, словно закружилось в вихре танца большое и пьяное коло, а он никак не может вспомнить, кто эти люди и что им здесь надо… Затем звуки стали снова отдаляться, слабеть и теряться в каком-то блаженном забытьи, как перед сном. Топот перешел в монотонный убаюкивающий ритм, а шум воды превратился в шуршанье шелка — он почувствовал, как над ним склонилась и улыбается его Зое, в розовой тафте, задыхающаяся от счастья, в съехавшей набок диадеме… Он попытался открыть глаза, но не мог: на веки легла какая-то странная тяжесть, не давящая, ватная, но необоримая. Шум воды в желтой раковине становился все тише и тише, он уже едва различим, почти замер — и наконец превратился в серебряную струю итальянской чесмы, устремленную в голубое небо, в самое солнце…

Мгновенье — и все исчезло.

1951

Перевод И. Макаровской.

ВИЗИТ

Когда он вышел с вокзала, над городом еще клубился легкий туман. Вдали в светлой утренней дымке высились сонные колокольни. Занималось воскресное весеннее утро, мутное, чуть прикрытое облаками. Иван остановился у края тротуара. Был час молочных цистерн и первых трамваев. По пустынной площади, втянув голову в плечи и не поднимая от земли еще слипающихся глаз, спешили по делам редкие прохожие. И только памятник, вынырнув из ночной тьмы, в своем непомерно длинном пальто, с обнаженной головой, стоял, вытянув кверху руку, такой же нелепый и ненужный, как расположившиеся немного поодаль ларьки торговцев каштанами; и этот пустой риторический жест казался Ивану столь же бессмысленным и опостылевшим, как телесное наказание в школе. «Памятники на ночь надо бы убирать, давать им отдых, или по крайней мере накрывать чем-нибудь», — подумал он.

Он подозвал фиакр, чтобы доехать до центра. Мягкое покачивание на резиновых шинах под звонкое цоканье копыт пробуждало воспоминания о давних приездах в незнакомые города, когда он мальчиком путешествовал с родителями. С тех самых пор живет в нем так и не преодоленная неприязнь к заре и пробуждению чуть свет. И теперь этот ранний час вызывал у него легкую тошноту, придавая противный привкус утренней действительности, которую он вынужден был принимать на пустой, взбаламученный желудок, словно изрядную дозу английской соли.

Приехал он по приглашению комитета, созданного для празднования восьмидесятилетнего юбилея знаменитого Старика, чтобы написать его портрет. Сегодня он впервые встретится с человеком, о котором так много слышал. Но почему-то предстоящая встреча, до вчерашнего вечера занимавшая все его мысли, сейчас оставляла его довольно равнодушным.

Он отпустил фиакр и вошел в кафе. За столиками всего несколько посетителей: пожилые мужчины с газетами в руках, торговцы и пенсионеры, которым привычка или одолевающая на рассвете ломота в костях не дают даже в воскресное утро побыть подольше в постели. Он сел у окна и заказал кофе. За окном, в только что зазеленевшей аллее, белели стволы платанов. Время от времени громыхали полупустые трамваи. Прошел вразвалку сухопарый господин с собакой, вышедший, видимо, лишь затем, чтоб прогулять собаку. Некоторое время не было никого, а потом тяжелым, внушительным шагом прошел короткошеий человек с широкой пухлой спиной, очень похожий на лесника, в пальто из домотканого сукна. Под мышкой у него был газетный сверток, а на согнутом указательном пальце болтался, точно фонарь, синий бидончик. Покой кафе нарушил длинноволосый гуляка с удлиненным лицом. Он таращил сонные глаза на малочисленных посетителей, словно кого-то высматривая. Разумеется, никого он не искал, просто надо было как-то объяснить свой приход, цели которого он и сам не знал. Обведя всех пустым взглядом, он удалился так же безмолвно, как и пришел.

Иван просмотрел утренние газеты, пролистал пачку иллюстрированных журналов и, зевнув, взглянул на часы. Для визита еще слишком рано. И он пошел пройтись по городу.

Мимо промчалось такси, и в нем две фигуры — черная и белая. Затем — еще три-четыре машины, набитые смеющимися людьми. Свадьба. Он бродил по городу, останавливаясь у витрин книжных магазинов и перед театральными афишами. В десять он направился к дому профессора, находившемуся на тихой каштановой аллее. Накрахмаленная нянька толкала по тротуару детскую коляску.

Иван слышал, что профессор в последнее время сильно сдал. Но то, что он увидел, превзошло все его ожидания. В столовой у окна сидел в кресле впавший в детство старец, такой дряхлый, что Иван не сумел скрыть своего изумления — оно не укрылось от его единственной дочери Эммы. Профессор был закутан в плед, покрывавший ему и колени, и, если б за окном пробегали пейзажи, можно было бы подумать, что он сидит у окна вагона. Но там ничего не менялось, все, точно заколдованное, пребывало в застылой недвижности. Иван хотел во время беседы получше присмотреться к Старику и сделать несколько набросков, но с первых же слов понял, что придется трудно — Старик был почти глух. А его тоненький, едва слышный пискливый голосок посвистывал в гортани, точно струя воздуха в статуе Мемноса.

Эмма, сославшись на домашние дела, оставила их вдвоем. Положив на колени блокнот, Иван украдкой разглядывал одряхлевшего старца, который, не обращая никакого внимания на окружающее, отделившись от него завесой своей глухоты, мечтательно смотрел в окно. Он сохранил профиль мыслителя. Выражение задумчивой отрешенности прикрывало старческое слабоумие. Складывалось впечатление, что у него не то чтобы совершеннейшая пустота в голове, а просто, с тех пор как глухота отгородила его от внешнего мира, усилилась его способность отключаться и концентрироваться в себе. При этом степень отсутствия Старика была неодинакова. Совсем недавно он несколько раз поразил окружающих внезапным проявлением здравомыслия, и теперь те, кто был свидетелем такого пассажа, общаясь со Стариком, были начеку и с величайшей осторожностью ступали по весьма зыбкой поверхности, не зная, какие обманчивые и неисследованные глубины под ней кроются. Общение со Стариком таило в себе нечто коварное, похожее на игру с подвохом, где окружающие подстерегали момент его беспамятства, а он — момент чрезмерной их успокоенности. В самом деле, наблюдая рассеянное выражение его глаз, Иван думал о том, что дремотная мысль Старика одиноко блуждает по недоступным для других просторам, задерживаясь на какой-то едва различимой границе, откуда ему видны предметы по ту ее сторону. Зрачки его не были прикованы к одной точке, неверный взгляд его непрестанно скользил по предметам, слегка подрагивая наподобие солнечной сетки на скамейках тихих парков в лечебницах.