Учебник рисования - Максим Кантор

Солидарность с угнетенными? — и Луговой опять затявкал своим лисьим смехом. — Вы не хотели ее, Борис Кириллович! Солидарность с угнетенными — это опробованная история, она вам не по душе. К этому Маркс с Лениным призывали, и прочие людоеды. Вам хотелось солидарности с богатыми — а про то, что они, может быть, даже и угнетатели — вы думать не желали. Но с богатыми тоже солидарности не получится. У богатых, знаете ли, свои расчеты. Они вас, когда надо, поманят, а как надобность пройдет — пинком под зад вышвырнут.

И теперь вы жалуетесь, что с вами строго обошлись? Да, строго обошлись, даже строже, чем думаете. Вы думаете, вас просто в сторону отодвигают? Заблуждаетесь, Борис Кириллович, — вас стирают в пыль. Вас не будет. Никогда. Я вас уничтожаю на том же основании, на каком я уничтожил первый авангард: за ненадобностью. Сколько могли, поработали, спасибо — а теперь вы не нужны. Мы построили то, что хотели, — мы и наши западные коллеги. Этот новый порядок уже стоит и еще лет сорок простоит, на наш век хватит. А вы — не нужны. Когда захотим — новый авангард придумаем, и нового пидора в женское платье обрядим, и нового ученого заставим свою собственную историю хулить. И снова — в очередь запишутся, чтобы в мать и отца плевать за недорогие подачки. Авангардов будет ровно столько, сколько потребуется. Сделали первый и второй — так и третий, и четвертый сделаем. Сколько нужно будет, столько и нарисуем квадратиков, не сомневайтесь. Работа не пыльная.

Кого ты пришел убивать? — спросил Луговой, неожиданно переходя на «ты». — Ты подумал, кто я? Ты полагаешь, что пришел грозить партаппаратчику? Думаешь, убьешь меня — развалишь государство? — Голос Лугового заполнил высокую комнату, а сам Однорукий Двурушник словно стал выше ростом. — Да, я государство, верно. Но я — больше, чем государство. Я — история, я — мировой дух! Я — Weltgeist!

Луговой протянул свою единственную руку к Кузину, указывая на профессора пальцем, — и лающий голос отчеканил слова приговора:

— Вы, лакеи, послужили сколько могли, а теперь получили расчет. Я уничтожаю вас по тому же праву, по какому уничтожал первый авангард; я сам вас на эту должность определил, сам с нее и снимаю. А у вас, оказывается, амбиции были? Вы себя демиургами считали? Вольно вам было воображать, что вы не куклы. Вольно вам было фантазировать, что вы представляете из себя что-то еще, помимо наемных служащих. Вы полагали, что ваша деятельность является чем-то иным, помимо пропагандистской поддержки? Ошибка вышла. Вы работали пропагандистами, вас взяли на должность агитаторов, вы исправно служили, и я платил вам недурно. Губу-то раскатали, верно? А теперь работа закончилась. Больше подачек не будет, хватит. Вы не нужны больше. Пошел вон, мерзавец. Вон отсюда, холоп.

43

Художники, обращаясь к традиционным приемам старых мастеров, приводят в свое оправдание поговорку: новое есть хорошо забытое старое. На деле же старое никто не забывал по той причине, что таких дефиниций — старое и новое — по отношению к искусству не существует. Искусство есть неразъемный на части организм, в котором все равно актуально. То, что объявлено прошлым, никуда не делось, оно лишь наполнилось подробностями последних новостей. Тщеславное настоящее объявляет вчерашний день прошедшим, словно не принадлежат они вместе (вчерашний и сегодняшний день) одной истории. Как бы ни старался художник числить себя лишь участником современного ему процесса, — общего счета он не избегнет. Существует веками длящийся разговор, и всякий художник вступает в него со своей репликой. Даже если художнику померещится, что былой разговор уже закончен, ход вещей его опровергнет. Однажды прошлое — во всей полноте своей традиции — скажется и заставит современную картину принять участие во всей истории искусств сразу.

Великие картины, написанные в двадцатом веке, лишь по видимости описывают современные художнику реалии — не бывает, и не может так быть, чтобы последняя по времени реплика не относилась ко всему разговору сразу.

Пикассо написал много фрагментов бытия: сцены корриды, портреты возлюбленной Доры Маар, карикатуры на генерала Франко, силуэты тонких девочек, вытянутые шеи лошадей, головы быков. Однажды эти фрагменты встретились в картине Страшного Суда, которую ему пришлось создать — эта картина называется «Герника». Картина представляется набором разрозненных предметов, трактованных языком, современным художнику. Кубистические деформации, аффектация линий — кажется, что содержание состоит в экстатическом состоянии рисунка. Мир разъят на части, его фрагментарность — свидетельство катастрофы, общий сюжет читается не вдруг. Однако у картины есть конкретный сюжет: коррида. Собственно, картина «Герника» продолжает многочисленные корриды, написанные самим Пикассо и другими художниками, например Гойей. Данная картина изображает поражение матадора, т. е. проигранную корриду. Смерть матадора изображали редко — такой исход не типичен. Однако — случилось. Шпага сломана, матадор убит, бык вышел победителем. В контексте испанской гражданской войны такой финал корриды можно считать символическим.

Коррида, как ее обыкновенно трактуют, есть представление, сталкивающее варварство и цивилизацию. Зрители корриды наблюдают самый процесс истории: бык (см. традиции гладиаторских боев) символизирует варварство; матадор — суть символ цивилизации, вступающей в бой со зверем по правилам искусства. Можно считать, что картина «Герника» изображает цивилизацию, проигравшую в столкновении со стихией.

Впрочем, генерал Франко полагал себя именно представителем цивилизации, более того, развитие испанской истории это подтвердило: политика генерала вписала Испанию в общий процесс развития капиталистических стран, а неразумная деятельность республиканцев предполагала нечто менее убедительное — с точки зрения прогресса. Равно и образ быка не должен пугать — в иконографии Пикассо бык могуч, но не зол, он просто не различает добра и зла, он есть воплощенная мощь истории. Также и матадор — как его показывает Пикассо в своих рисунках — не вполне цивилизация, он выходит на бой не для победы — но принося себя в жертву. Пикассо часто изображал матадора в терновом венце, ассоциируя его жертву — с подвигом Спасителя. Выходя на арену, матадор пытается противостоять общему порядку вещей. Победить он может лишь чудом — бык гораздо сильнее. Чудо и происходит на арене — он побеждает снова и снова. Но вот однажды чуда не случилось, победила реальность.

Таким образом, перед нами изображение поверженного христианства, сбитого и смятого напором цивилизации, — слепой силы, что не различает хорошего и дурного, но служит только силе и славе.

Глава сорок третья

ТАРАН

I

— Я оденусь каталонской рыбачкой, — сказала Сара Малатеста из ванной комнаты, звякая флаконами и шурша платьем, — покрашу волосы в черный цвет и надену узкую жилетку с розами. Для ланча вполне уместно, ты не находишь?

— О, великолепно, — сказал Гриша, — очаровательная идея.

Каждое утро Сара Малатеста изобретала новый маскарадный костюм: она была попеременно андалузской танцовщицей, крестьянкой из Фриули, македонской охотницей, севильской цыганкой, флорентийской донной. Нужен был предлог для того, чтобы выкрасить седые пряди в жгучий черный цвет, затянуть рыхлое тело в экзотический наряд, предназначенный для женщины втрое худее и вдвое моложе. Из ванной комнаты выходила изуродованная маскарадом черноволосая дама, покрытая пудрой и румянами, и, покачиваясь на каблуках, говорила Грише низким голосом:

— Тебе нравится, дорогой?

И Гриша обычно отступал назад, ослепленный нарядом и прелестью.

Прежде, когда они жили в Европе, им случалось пару раз оказаться там, где жили люди, знакомые с оригиналом, те, кому приходилось видеть подлинных танцовщиц из Андалусии или рыбачек из Барселоны. Эти невоспитанные люди поворачивали к Саре изумленные лица, и Гриша говорил своей избраннице:

— Вот видишь, это, кажется, испанцы, они тебя принимают за свою.

И Сара смеялась, прикрываясь веером:

— Мы им не признаемся, нет!

Впрочем, здесь, в Америке, граждане насмотрелись всякого, удивить их было трудно — каждый был наряжен в особенный наряд: вчера с ними за столом сидел пожилой джентльмен в костюме ковбоя со Среднего Запада, марокканская принцесса из Лос-Анджелеса и джентльмен в элегантном костюме от Бриони, который еще вчера носил косоворотку. Пусть будет рыбачка, подумал Гриша с тоской, какая разница, рыбачка — так рыбачка. Сара Малатеста вышла из ванной комнаты — и гостиничный номер заполнил раскаленный воздух Барселоны, в окно отеля ворвался ветер Средиземного моря, послышались крики мальчишек готического квартала, скороговорка торговцев улицы Рамбла. Впрочем, видение исчезло быстро — осталась толстая женщина с крашеными волосами, неестественно перетянутая красной лентой в области живота.