Учебник рисования - Максим Кантор

— Ни в коем случае, — сказал растерянно Рихтер, — у меня совершенно иная программа.

— Неужели? У вас и программа была! Какая же?

— Моя программа, — сказал Рихтер, — основывалась на гуманизме.

— Что вы говорите? И никакой деструкции? А как же, позвольте спросить, вы со мной обойтись думали? Или — не думали об этом вовсе? — Луговой своей единственной рукой накрыл ладонь Рихтера, подержал, словно успокаивая старика. — Это рабочий вопрос, признаю. Он к великим идеям отношения не имеет, но все же любопытно. Шкурный, простите, интерес. Вы, когда шли сюда, разве думали застать меня в живых?

— Я вас не понимаю, — искренне сказал Соломон Моисеевич.

— Спрошу иначе. К политическим убийствам как относитесь?

— Отрицательно, — сказал Рихтер. Смысл разговора ускользал от него.

— Ну, что вы, голубчик, скромничаете. К лицу ли карбонарию? Когда шли сюда, готовились увидеть пепелище, не так ли? Вас Марианна Карловна пригласила мой хладный труп осмотреть? — Луговой веселился, глядя на лицо Рихтера. — Верю! Верю! Не знали ничего! Но понимать должны были! Или вы думаете, что власть лежит безхозная, пылится скипетр — приходи, бери? Думали, зовут на царство, а трон стоит пустой? Вы ведь не ребенок, в самом деле.

— Думаю, — сказал Рихтер удивленно, — что меня попросили решать проблемы, потому что, кроме меня, их никто решить не может. Вот и все.

— Как же, интересно, вы представляете! А тех, кто у власти, — куда деть? Нет, вы об этом-то хоть подумали? Ну, хоть одну минуту? Ведь у них, сатрапов, деточки есть, жены. В расчет не брали? Меня убить хотели, Соломон Моисеевич, — доверительно сказал Луговой, — вот в этой самой квартире. Именно убить. Ваши друзья и единомышленники — чтобы вам путь расчистить.

— Я вам не верю, — сказал Рихтер.

— Банальное политическое убийство, Соломон Моисеевич. Терроризм — в чистом виде. А гуманистическую программу, голубчик, на крови не построишь. Революции — они с гуманизмом плохо сочетаются.

— Вы шутите надо мной, — сказал Рихтер, — шутить легко. Но проблему шуткой не решить. Меня просили разобраться с происходящим в стране. Положение серьезное. Да, кхе-кхм, серьезное и запущенное. Но у меня есть идеи. Я согласился помочь.

— Я шучу, потому что не питаю к вам зла — знаю, вы ни при чем. Я пою вас чаем и развлекаю беседой, но, поверьте, голубчик, вас едва не втянули в преступление. Вам в тюрьму прямая дорога.

— Я вам не верю, — повторил Соломон Моисеевич. — Если бы спросили меня, я бы определенно высказался против насилия. Я считаю, вы сами уйдете — добровольно.

— Правда, так считаете?

— Несомненно, — сказал Рихтер совершенно искренне, — ведь все ваши посылки — они глубоко ложны.

— Возьму вот — и уйду! А как же история? Кто историю будет двигать?

— Не вы, — сказал Соломон Рихтер. Он смотрел на Лугового серьезно, растерянность ушла из его облика. Как это случалось с ним в ответственные минуты, он вспомнил, что он штурман. Небо истории простиралось перед ним, светлое и отчаянно пустое, и никто не знал пути, и ему надо было пролагать путь по рваной карте. — Историю вы никогда не двигали. Вы не имеете к ней отношения. Все, что вы описывали сейчас, — это гибельный путь. Движение истории — есть исполнение завета. Каждый день, каждый час история выполняет свой долг, история никогда не остановится, пока не исполнит его. Здесь невозможны софизмы. Нельзя предать завет — ради того, чтобы его исполнить. А вы завет предали.

— В чем же? — поинтересовался Луговой, наслаждаясь беседой.

— Так вы же поклоняетесь идолам и на идолов опираетесь. Вы сейчас говорили о мировом духе и о самопознании разума — но служите вы не им. Вы служите Ваалу и мировому зверю. И у мирового зверя тоже есть разум — но это звериный разум.

— Но другого нет, — сказал Луговой так же серьезно, — разум — он один. Он же — здравый смысл. Он же — мировой дух.

— Ошибаетесь, — сказал ему Рихтер, — мировой дух не знает выгоды. Мировой дух не знает корысти. Мировой дух карает сильных и обуздывает гордых. А если иногда и соединяет пути с гордым и властным — то чтобы унизить другого, еще худшего злодея. Но и тот сильный, что сыграет роль освободителя — будет унижен и наказан. Никто не избегнет возмездия.

— Никогда! — крикнул ему в лицо Луговой и неожиданно засмеялся. Волнение последних часов сказалось в его нервном злом смехе. — Так никогда не будет! Но будет иначе: власть перейдет от сильного — сильному, от разумного — разумному, от верного — верному. И только такие будут править.

— Вы спутали мировой дух — с мировым зверем, — терпеливо объяснил ему Рихтер. — Но ошибка будет исправлена, вот увидите. Я уверяю вас, все устроится по справедливости. Это мировой зверь захватил нас сейчас — и объявил свое царство победой истории. Мировой зверь пожрал нас, и пришли полчища с лицами саранчи, но это только на время. Вы хотите, чтобы люди поверили, что логика истории на вашей стороне? Нет — на вашей стороне идолы и блудница вавилонская. Только смрад и мерзость запустения. И больше ничего за вами нет — пустота. И пустота вас поглотит. Вы смеетесь надо мной, — сказал Рихтер, — и как же вы можете знать, что есть правда, если вы сами — зверь? Но будет предел, выйдет срок — и кончится ваша власть!

— Я смеюсь, — сказал Луговой, вытирая рукой глаза, которые и впрямь слезились от смеха, — потому что представляю вас в роли президента страны. Воображаю, как бы вы, на своем библейском жаргоне, говорили с банкирами, с кредиторами, с акционерами. Есть реальность, голубчик. А вы ее не знаете — и не узнаете никогда. История — это серьезная вещь, ее нельзя доверять романтикам. И революционерам нельзя доверять, и евреям, и кухаркам. История — для солидных мужчин. История — это производство, это — рынок, это — суд.

V

В Москве был поздний вечер, а в Нью-Йорке, разумеется, сияло полуденное солнце — и данное распределение освещения точно соответствовало общему состоянию дел: экономических, культурных и политических. Нью-Йорк ошеломил Гришу Гузкина размером и размахом: гудели исполинские дубы Центрального парка, нескончаемая толпа валила по широчайшей Парк-авеню, безмерной высоты здания протыкали небо. Мелкие европейские проблемы остались по другую сторону океана — здесь решались иные задачи, масштабные, под рост стране. Кроился мир, и рука, державшая ножницы, совершала свои манипуляции непосредственно отсюда — из нового центра вселенной. Огромный экран, установленный в гостиной отеля, сверкал и поражал воображение — подобно алтарю в большом соборе. Но что особенного мог сообщить зрителю алтарь сегодня? Старые камни и старые картины более не потрясали воображение, не ими жил мир. Граждане приникли к телеэкранам — за новостями: президент их свободной империи объезжал страны Востока, раздавал обещания и призывал к сотрудничеству. Новый мир будет построен, он будет справедливее и лучше прежнего.

Американский президент держал под руку испуганного монгольского президента и поощрительно улыбался в телевизионную камеру. Журналисты прогрессивных изданий строчили в блокнотах, операторы суетились, выбирая выгодный ракурс. Только что миру были показаны судьбоносные кадры: президенты двух стран подмахнули соглашение, по которому монгольские воины должны отправиться нести караульную службу в Ирак. Страна, разутюженная американской и английской бомбардировкой, медлила в принятии подлинно демократических законов — вот уже третий год шли уличные бои, отсталые жители Ирака, оболваненные пропагандой своих недальновидных вождей, не могли смириться с тем, что их оккупировали. Казалось бы, что стоило глупому народу переделать свою жизнь в соответствии с либеральными стандартами западного мира? Что ни день прогрессивные журналисты писали, что Ирак наконец-то выбрал свою судьбу и повернулся к демократии, и что ни день, глупые иракцы стреляли из-за угла в освободителей. Вы что, ненормальные? — внушали дикарям благородные солдаты, свесившись из танка, а дикари все корчили рожи и норовили навредить прогрессу. С другой стороны, и население свободных демократических стран выражало недовольство: ну для чего, в самом деле, погибать английским и американским солдатам в этой глупой стране? Не очень-то приятно молодому джентльмену из Детройта, который самой природой рожден для управления автомобильным концерном, шлепать по пустыне. В воспитательных целях куда ни шло, но надо же и меру знать. Требовалось найти здоровое решение — отправить одних восточных солдат усмирять других восточных солдат во имя западной демократии. Отныне буддисты будут убивать мусульман во имя христианской цивилизации. И если подумать здраво: чем бы таким осмысленным могли заниматься монгольские чабаны, если бы не эта благостная историческая миссия? Разумность такой посылки не вызывала сомнений.