Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

Саша Богданов разъяснил, что прием проводится вечером, и обеда мне все равно не избежать — это у французов святое дело, как молитва у мусульман. Так что обед мне гарантирован, если я буду в компании со своими русскими французами.

Но обеда никто не предложил. Зато предложили в универсаме попробовать бесплатный сыр, настроганный тоньше лапши.

Вин — сортов пятьдесят. Бери любое, никакой очереди. Про остальное изобилие не говорю — это надо видеть.

И грустными показались наши добывания продуктов накануне тех дней, когда мы приглашали Мишеля на обеды. Ольга жарила рыночных кур, творила салаты, я добывал икру, выменивал колбасу и коньяк на дефицитные книги…

Притащили мы домой все эти вина-сыры-ананасы-бананы, и только воды попили: «Часов в шесть будет прием. Виталий Каневский будет — кинорежиссер, моя сестра Елена, бабушка, еще кое-кто… — Е. В. сняла крышку с кастрюли. — Вот, — говорит, — это блюдо рататуй! Можете понюхать, как вкусно пахнет: баклажаны, томаты, кабачки, лук, морковка. Будем есть во время приема…»

И тут меня ненавязчиво, между прочим, спросили, какие у меня планы до шести вечера? Вы, Димитрий Николаевич, если хотите, можете прогуляться по Парижу, я вас не задерживаю. Мне еще за маман надо съездить и шторы из стирки получить. Да, говорю, конечно, стремлюсь погулять по Парижу, пройтись, так сказать, по французской столице.

И пошел. Влетел в ближайшую булочную, купил длинный батон за шесть франков, бутылку воды, сел в скверике и — хрясь! — сжевал его.

…Собрались гости. Иван Свечин, сын белого генерала; его француженка-жена — тугая брюнетка с живыми глазами; бабушка Мария Всеволодовна.

Мы с Ваней сидели тет-а-тет в креслах, и приборы, не слишком нагруженные едой, нам приносили туда, не требуя сесть за стол. Ваню в семье графини уважают, немного заискивают перед ним — большой начальник. Как я догадался, он помогал графине издать книгу и стать звездой. К тому же его предок собрал коллекцию фотографий царской России, которую недавно печатал «Огонек».

Каневский не приехал — он ругался с французским продюсером из-за денег.

А бабушка всё злорадствовала по поводу отсутствия продуктов в России.

— Димитрий Николаевич, а сыр в России есть?

— Нету сыру, — опережала меня ее дочь Елена.

— Вот видите, сыру нету! А сколько его раньше было! Вкушайте, Димитрий Николаевич, сыр.

«Как говорил доктор Пастер, — философствовала графиня Мария Всеволодовна, — микроб — это ничто. Среда — это всё». Она рассуждала о коммунизме в России.

«Как говорил Александр Федорович Керенский — вы, конечно, слышали о нем? — она долго и вопросительно смотрела на меня. И, дождавшись кивка, победоносно вещала: — Он говорил, что бороться с коммунизмом бессмысленно. Его победит сама жизнь».

«О, Ленин, это ужасное имя. Как хорошо, что снова будет Петербург. Говорят, его скоро вынесут из Мавзолея, это правда? А что сделают с Мавзолеем? Ведь это огромное сооружение… Может быть, там устроят общественную уборную?»

Я не привез черного хлеба, т. к. перед моим отъездом в Ленинграде были проблемы с хлебом. Это ее очень обрадовало. Она всем рассказывала. Имеет право…

Потом стали есть ананас.

— Наслаждайтесь, Димитрий Николаевич, ананасом. В России, наверное, нет ананасов?

Тут я наплел такого, что они примолкли. Я сказал, что бананами, ананасами и прочими тропическими фруктами у нас торгуют на каждом углу, стоят они копейки и стали нашим национальным бедствием. Все улицы завалены пустыми коробками, пацаны кидаются апельсинами, как снежками, бьют окна, общественность ропщет… Всё дело в том, что Советский Союз стал наконец-то получать долги от южных стран за поставки вооружения. Ленинградский порт забит судами-рефрижераторами, ананасы по нашей бесхозяйственности разгружают в самосвалы и везут (не к столу будет сказано) прямо на свинофермы. Русское сало стало пахнуть ананасом! Представляете? Поэтому мне непонятно, почему ананасы стоят во Франции так дорого и им придается столь возвышенное значение.

— Когда же такое стихийное бедствие возникло? Я в прошлом году ничего подобного не видела!

— А вы, в каком месяце были?

— Летом. В июне.

— В июне еще жили спокойно, а с сентября все и началось. Срок оплаты подошел.

Иван Свечин сказал, что умом Россию не понять и аршином общим не измерить… Тут же выяснилось, что читать-писать по-русски он почти не умеет.

А я вспомнил конец шестидесятых — начало семидесятых, когда мы сильно дружили с Африкой и Азией, и ананасы действительно продавались в Ленинграде свободно, стоили два рубля за килограмм.

Ночной Париж мы не поехали смотреть — я пожалел Елизавету Владимировну и отправился в свой Свято-Козловск на метро. Шел по шоссе два километра, мимо кукурузных полей, ферм, крытых теннисных кортов, где при желтоватом свете еще стучали мячиками добропорядочные французы, мимо спящих за проволочной изгородью (под слабым током) буренок, и щелкал в темноте синий огонек — недосмотр электрика. И лежал в кармане газовый баллончик. Но всё обошлось.

Графиня:

— Не люблю русских! Они ленивы, глупы, пьют много водки, не следят за своими жилищами, воруют… Нет, нет, я очень рада, что мои дети и внуки стали настоящими французами. Я сознательно воспитывала их французами. Франция — это великая страна, да, да, просто великая страна. Россия — моя родина, но я не люблю русских.

Раза три повторяла эту тираду в течение вечера.

— Они не могут подсчитать, сколько стоит газ, и варят на нем свои кислые щи! (У французов, я заметил, умным считается тот, кто умеет зарабатывать и тратить деньги). Весь мир давно применяет электрические плиты! Только Россия и Африка пользуются открытым огнем! Дикари!

Я похмыкал, прочищая голос, и напомнил ей о своей национальности.

— Я же не против вас! — махнула рукой графиня. — Это вас коммунизм довел.

В своей книге, кстати, она весьма умилительно вспоминала кислые щи, украинские борщи и гречневую кашу с потрохами.

А почему убежала в 1919 году в Румынию, а потом пробралась во Францию? В своей книге она восторгается, какое чудное поместье было у них под Каменец-Подольском. Как славно они жили — детей приучали работать на огороде, шить куклам платья, строгать, пилить, лепить из глины, рисовать…

И убежала, бросив больных родителей.… Сначала ее взяли большевики в свой штаб машинисткой, она служила у них полгода, за ней ухаживал командир полка, но она не отвечала взаимностью. Он ей слегка нравился, не более, пишет она в своей книге. Она сбежала из красного штаба и через Днестр перебралась в Бессарабию, где жила у тетки несколько месяцев, а потом дальше, на Запад. И было ей 17 лет. Оставленные родители так и умерли в России. Она даже не знает, где они похоронены.

И эта тетя-мотя голубых кровей будет мне трендеть, что не любит русских. Графиня она по мужу — ее муж был графом.

11 сентября 1991 г.

Богданов — румяный бородатый парень, московский типаж. Мелкое диссидентство, женитьба на француженке, законный выезд. Переводчик романа Владимира Волкова «Разработка». Романа я не читал, о Волкове не слышал.

Сидели с Богдановым в кафе на Монмартре. Вокруг публика более чем богемная: шелковые шарфы через плечо, длинные тонкие сигареты, взгляды с поволокой, кудри, очки с дымкой, плавные движения рук, медленно пьют кофе, потягивают винцо в красивых бокалах на длинных ножках, говорят неспешно, с достоинством… Наверное, писатели или художники. Самое время и нам подключиться.

— О чем разговаривают соседи? — тихо спрашиваю в надежде затеять интернациональный диспут о литературе.

Богданов пожал плечами, прислушался.

— О колготках. Один смеется над другим, что тот купил своей любовнице колготки на целый франк дороже, чем он своей. Места, говорит, надо знать, где покупать. И объясняет ему, где это место.

— А я думал, художники о живописи рассуждают. А за тем столиком?

Богданов откинулся к спинке кресла и чуть повернул голову. Навел уши локатором.

— Сыр новый обсуждают, которым угощали на презентации.

— А это точно Монмартр?

— Точно.

— Тот самый Монмартр?

— Тот самый.

— И на хрена мы сюда пришли?.. Колготки и сыр! А где разговоры об искусстве?

Богданов с улыбкой развел руками: «Это Франция, это Париж…»

Потом добавил с грустной улыбкой: «Все разговоры об искусстве остались на московских кухнях. Здесь — все другое…»

Опять выговорил мне, что я не завел с французами разговор о деньгах: «Они тебя за мальчика держат. Будешь молчать, и они промолчат…»

12 сентября 1991 г.

Сегодня улетаю, хотя можно было остаться еще на пару деньков — виза позволяла, и с обменом билетов проблем нет. Может, я дурак — кто знает. Но не лег на сердце Париж, не попал в жилу.