Начинаем жить - Кожевникова Марианна Юрьевна

— Конечно, хочу.

— Почитаю одного старичка, премудрого и незатейливого.

И он читает ей про говорящего кота с круглыми желтыми глазами, который отвечает на вопросы хозяина «а!», когда согласен, и не смотрит на него, не соглашаясь. Кота, который весь — любящее сердце, глаза и пушистая шерстка.

— А кот-то у нас баюн, — говорит Саня, глядя на пригревшуюся Танюшу, он подсаживается к ней и обнимает, наслаждаясь ощутимым живым теплом.

— Давай баиньки? Тут все просто, откинешь покрывашку и ложись.

— А если сполоснуться?

— Тогда вставай.

Он накидывает на нее домашнюю куртку, ведет вниз, дает полотенце.

— А спать будешь в моей рубашке, вот в этой, голубой. Если захочешь.

Она приходит в голубой рубашке с засученными рукавами, длинноногая, стриженая, с беззащитной шеей. Он подхватывает ее на руки. Прижимает к себе. Милая. Бережно опускает на кровать.

— Теперь моя очередь.

Уходит. Приходит. Гасит лампу. И они отправляются в путешествие, чудесное, таинственное, сулящее неожиданности и открытия. Путешествие рук, открывающих пульсации, бархатистость, шелковистость, пушистость, нежность. Путешествие губ, открывающих трепет, тепло и влажность. Как неожиданны отклики на этих ведомых и неведомых путях, как осторожны вопросы, как ощутимы ответы. Каждый погружен по-своему в совместно творимую музыку. У каждого своя мелодия. Ты творишь, и с тобой творят. Каждый раз она разная, эта мелодия. Каждый раз по-разному складывается гармония. Непредсказуемая и прихотливая гармония любви.

Они заснули, не размыкая объятий, зыбким сном чувствующих близость и тепло друг друга. И подвинулись, и устроились поуютнее, по-прежнему дорожа взаимным телесным теплом, и заснули глубоко, как спят переполненные взаимной щедростью.

Глава 22

Прошло месяца три, погода переменилась. Задул ветер, смел с деревьев листья. От деревьев осталась тонкая сетка веток, объявились дома, открылся простор. В поздней осени есть свое очарование. Взору открывается даль, далекое становится ближе. Нет просторнее времени, чем поздняя осень. Необозримая даль отрадна сердцу. Ничего нет больше лишнего — небо, земля и постройки.

Саня с Татьяной заклеивали окна. Пора было оберечь домашнее тепло от настырных воров-сквозняков.

Совместная жизнь оказалась нестрашной. Тепло взаимного приятства — лучшее средство от душевного радикулита, мешающего ей двигаться. А сколько пользы принесло взаимное любопытство! Ты какой? Что любишь? Что ешь? Как спишь? Читаешь? Гуляешь? И я так попробую. Попробовал и оказался в другом пространстве, неожиданном, интересном. А я и не подозревал, что есть и такая дорога. Спасибо. Буду знать. Вот ты уже и переменился немного, примерил другую одежду, пережил другие ощущения. Продвинулся на шажок в неведомое. Чудная штука — любовь, дает силы меняться, двигаться вперед по житейской дороге, не останавливаться, не застревать. Хуже нет — душой окостенеть. Сесть в инвалидную коляску. Кричать. Звать на помощь! Кто будет толкать? Обслуживать? Обслужат, пока по пути. А там разбирайся, как знаешь. Душа-инвалид отказалась двигаться, выбрала лекарства и допинги. Изнашивается и болит. Жаль ее.

Заклеили, полюбовались. Тепло. Теперь можно и на сквозняк.

— Пошли прогуляемся!

Вышли в сад. Саня в дедовой телогрейке, в вязаной шапочке. Танюша куртку на плечи накинула.

— Ты — смешной, — сказала Танюша.

— Смешной и теплый, — ответил Саня и привлек ее к себе, укрыл телогрейкой. — А ты Танюся-тонюся, видишь, тоже поместилась.

Они стояли, обнявшись, грели друг друга и смотрели, запрокинув головы, в низкое, белое небо.

— Не знаю, как ты, а я в Бога верю. Видишь, Он мне помог, — сказала Татьяна.

— А я думаю, тебя мне лебедь принес, — отозвался Саня, вспомнив о колечке. — Детишек аисты приносят, а тебя лебедь.

Татьяна помолчала и добавила:

— А иконы шить я больше не буду.

Этой осенью она много рисовала. Перебралась к Сане быстро, — какие у нее вещи! — сидела в саду и писала красками, гуляла много по лесам и полям, чаще всего одна. Сане работалось.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Такие цвета, такие цвета, — восхищалась она. — Куда ни посмотришь. Я всегда мечтала так жить, — говорила она и смотрела на Саню сияющими глазами.

— Знаешь, иконы шить не просто, просишь благословения, постишься, молишься. Я уже собралась в монастырь идти. А тут Сева — Париж! Париж! Потом Париж. А потом ты.

— Вот оно, тлетворное влияние Запада, — не мог не пошутить Саня.

Он и сам не так давно размышлял о монашестве. А сейчас почему-то не хотелось. Ни размышлять, ни философствовать, ни пускаться в исторические экскурсы. Бог с ним, с монашеством. И с нами тоже Бог. И всем нам хорошо в этом просторном Божьем мире.

— Дурачок. Мне сейчас просто божественно. А тогда я была как спеленутая. Когда ты мне позвонил, я пошла остриглась и решила: пойду танцевать!

— А я все твои волосы вспоминал, называл тебя шемаханской царицей. А как увидел ушки трогательные, так и зашелся от нежности.

Она потерлась щекой о его щеку.

— Я буду батиком заниматься, теперь такие краски продают замечательные.

— Давай печку истопим, на огонь посмотрим.

Они топили иногда печку, чтобы в доме пахло чуть-чуть дымком, огонь потрескивал.

Саня пошел в сарай за дровами, Татьяна вернулась в дом.

Сидели и смотрели на огонь, когда у ворот вдруг раздался шум — проурчала машина, потом стихла, послышались голоса. Татьяна выглянула в окно — по двору шли какие-то люди, направляясь к крыльцу.

Вот что значит не запирать дверей. В коридоре уже рокотал баритон Севы:

— Саня! Санек! Ты где, голуба душа? Мы к тебе теплой компанией приехали.

Саня выскочил в коридор и увидел всю теплую компанию — первым, конечно, Севу-красавца, а рядом с ним Вадика и Веруню.

— Проходите, проходите! Очень рад!

Но Сева уже распахнул дверь в комнату, где прошлой зимой жил, и распорядился:

— Вот сюда будем заносить, ребята!

— Да погодите вы! Что заносить? — подала голос появившаяся Татьяна.

— А ты тут откуда взялась? — поразился Сева, сгребая ее в объятия.

— Я тут живу! — сообщила она.

Сева перевел взгляд на Саню, потом опять на Татьяну.

— Одобряю! Молодцы, шустрые ребята. Давай поздравлю!

И расцеловал Татьяну. Вера с Вадиком тоже заторопились поцеловаться с хозяином дома, с Таней. Событие ведь — Александр Павлович жизнь переменил. Они перешли в кухню и там расселись.

— А мы вам подарочек припасли на новоселье! — зычно объявил Сева. — Ты Бережкова вытащил на свет Божий, теперь расплачивайся. Решили у тебя небольшую выставку устроить. Стены у тебя голые, места много, пусть Бережков повисит.

— Как это? — не понял Саня. — Откуда Бережков?

— Из Тамбова, — захохотал Сева. — Я туда вместе с Витьком отправился и с картинами, которые ему жить не давали, разобрался. Старик, видно, уже здесь стал писать. Тосковал, видно, и занятия себе искал. А получи лось неплохо. Трогательные такие картинки, живые. Ну, что мог, я по Тамбову распихал — в школу, в детский сад соседний, в библиотеку. Пусть ребятишки не олеографиями любуются, а холстами. А что не пристроил, сюда привез, может, кому пригодятся. Ты же, Саня, не будешь возражать, если картины у тебя пока поживут. В них что-то французистое есть, они не раздражают.

— Хорошо, — согласился Саня. — Развесим. Места и правда много.

— Ну, тогда, ребята, заноси! — скомандовал Сева и встал.

Саня посторонился, пропуская, и вышел последним — помогать.

Из багажника микроавтобуса запакованные картины одна за другой переселялись в дом.

— Ты, Татьяна, насчет ужина сообрази, — заглянув в кухню, распорядился Сева. — Мы ночевать останемся, вечерком посидим, завтра картины развесим. Сама знаешь, надо при дневном свете вешать. Веруня! Неси, что мы там привезли. Только посмотри, может, маловато будет.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вера замахала руками.

— Не маловато! В самый раз! Лишнего не надо! Я сейчас вам помогу, Таня.