Начинаем жить - Кожевникова Марианна Юрьевна

Саня не рассмеялся.

— Ты что, предлагал моей сестре поездку в Италию? — спросил он.

Он представил себе все последствия подобной поездки — брошенную Милочку, виноватого Севу, трещину в их замечательной дружбе — и рассердился: с ума сошел, что ли?

— Нет, конечно, не сошел, — спокойно ответил Сева. — Если бы сошел, она бы со мной поехала, за это я тебе ручаюсь. — Сева говорил совершенно серьезно. — А раз не сошел, то она на мое предложение ноль внимания. Так что нечего сердиться, за мужа сестры можешь быть совершенно спокоен.

— Я спокоен, — отозвался Саня и, отпив глоток вина, мысленно пожелал Милочке всяческого благополучия. Он не стал рассказывать Севе подробности Милочкиной жизни, муж так муж, плавни так плавни, помирились, и замечательно.

— Давай еще выпьем, Сашура, старина! — Сева разлил вино по бокалам. — И расскажи-ка мне, что там твой протеже делает. Как у него идет коммерция. — Он выпил вино до дна и хмыкнул. — Видно, мне на старости лет придется с девушек на молодых людей переключаться. Как думаешь, я делаю правильный выбор?

Саня не удержался и улыбнулся.

— Не думаю, что очень правильный. Особенно в этом случае.

— Почему же это? — удивился Сева. — Ты так за него ратовал. Горой стоял! Что случилось?

Саня рассказал про злоключения Вити и Матисса. Сева не мог не усмехнуться.

— И его, значит, судьба огорошила? Правильно сделала. Горе в любом возрасте приносит большую пользу, а в молодости особенно. Значит, так. Посылай его ко мне, — сказал он. — Ему сейчас все равно делать нечего, твоему Витьку. А я ему подыщу работу. Например, пусть у нас чердаком занимается. Для начала освободит его, а там видно будет.

Дался Всеволоду Андреевичу этот чердак! Чуть что, на чердак сворачивает! Вот что значит заноза в сердце. Даже на Виктора согласен, а ведь он ему при первой встрече не понравился!

— Я его посылать тебе не могу. Он у меня не на посылках, — сообщил он. — Мне кажется, он в Тамбов собрался. И скатертью дорога. Если говорить честно, мы с ним не ужились, пиво пьет, баклуши бьет. Поднадоел он мне порядком.

— А я вот и посмотрю, откуда у этого деятеля руки растут и есть ли у него голова на плечах, — задумчиво проговорил Сева. — В общем, скажи ему, пусть позвонит, а там разберемся.

— Он в Тамбов собирается за бережковскими картинами. Хочет от них избавиться. Уговорил было Егора этого забрать их все, но теперь заколебался. Не знает, то ли продолжать с Егором дружбу, то ли начать войну.

— Ах, вот оно что, — заинтересовался Сева. — Значит, судьба картин решается. Ну, тем более нам не худо повидаться.

— Вряд ли он захочет к тебе ехать. Ты его принял неласково. А он к ласке чувствителен. Видишь, как Егор неведомый растопил его и в душу влез.

— И объегорил, — добавил Сева.

— Думаешь, украл и продаст? — не поверил Саня.

— Думаю, украл и продаст, — подтвердил Сева.

— Надо вмешаться, — тут же возбудился Саня. — Нельзя позволить, чтобы Матисс уплыл в неведомые руки. Жалко же Матисса.

— Матисса не жалко, жалко Витю. Закрутится и пропадет дурачок. А может и не пропасть, если вовремя на ум наставить. Ты ему скажи, что я с картинами ему могу помочь, он и приедет.

Сева-то, оказывается, гуманист, удивился про себя Саня. Сам он сразу из-за Матисса заволновался, а Сева в первую очередь про Виктора думает. Так, наверное, правильнее. Человечнее.

— Ладно, скажу, — согласился он. — Может, и вправду из-за картин приедет.

— И ты скажи, и я ему позвоню, — сказал Сева. — Дай-ка мне его телефончик. Диктуй, записываю.

Саня еще больше удивился рвению Севы.

— Откуда у меня его телефон? — сказал он. — Я ему не звоню. А сказать — скажу. Могу и телефон спросить.

— Спроси, спроси. А там видно будет.

Глава 19

Сева, видно, его сглазил. Как это он сказал? Сами не заметили, как состарились? Куда Саня ни смотрел, всюду чувствовал приметы осени. На березах видел желтые косы. В саду плыл сладко печальный запах флоксов, навевающий мысль о тлении. Листья на кустах погрубели, а у забора торчала ярко-желтая пижма, обещая, что все вокруг пожелтеет и побуреет. Саня написал Инне по электронке длинное письмо, и она ему ответила тоже длинным, писала все про Олежку, про работу, но он прочитал и другое — она прижилась, ладила с коллегами, была довольна собой и жизнью. А он? Он тоже в общем-то был всем доволен. Ему работалось. Здоровья хватало. Но сегодня пришло и еще что-то печальное, грустное. Молодая жизнь набежала и отхлынула. Девочки — Мила, Вера — полетели навстречу своему счастью. А он? Да, Сева прав, пора подумать и о старости. Осени жизни. Подвести итоги. Саня сел на лавочку. Загляделся на синее небо. Густую осеннюю синеву. Ох, какое же хорошее время, осень. Умиротворенное, щедрое, золото сыплет без счета. Мудрое, ни за что не держится. В юности много беспокойства, неуверенности в себе. Юность ранима, обидчива. Молодость суетлива, всюду хочет поспеть, боится упустить главное, хватается за чужое. Подводит недостаток опыта. А потом наступает зрелость. Когда принадлежишь сам себе. Суетишься по необходимости. Чувств еще не растерял, сил набрался. Хорошее время, время отдачи. Наверное, сродни осени. Нет, у них с Севой пока не старость, а осень. Время зрелых плодов. Нет, даже не плодов, а зрелых замыслов. А вот осуществятся ли?.. И опять затомила грусть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Саня вошел в дом. Виктора не было, и хозяин ощутил величину и пустоту своего дома. Милочка сказала: «Тебе здесь, наверное, одиноко». Да нет. Одиночество он любил. Особенно сейчас, когда в доме поселился чужой человек. С чужими людьми жить нелегко, даже если они совсем чужие и ты не пускаешь их в свою жизнь. Но как ни странно, отсутствие Виктора отозвалось ощущением пустоты. Гость занимал свою часть пространства, и это пространство уже не касалось Сани, сам он жил на своей уютной стороне. Но не было гостя, и пространство расширилось. Видно, дом был просто слишком велик для одного Сани. Дом нуждался в жильцах, хотел быть обжитым, живым, ухоженным. «Дом для большой семьи», — сказала Милочка. Она уловила жизненную тягу их дедов и прадедов — жить семьей. Кустом. Вместе. Совместно, но не тесно. Не мешая друг другу. И про себя сказала «домашняя». А он сам какой? Семейный? Домашний? Или инок? Или одинокий волк? Нет, не волк, это точно. Нет у него способности к добычливости. И ощеренности тоже нет. Он одинокий в смысле просторов и самостоятельности. Ему нужен простор, он в нем нуждается. Простор книг. Ух, какие есть просторные! А есть тесные, давящие, но тоже очень нужные. Простор леса и поля. Простор города, знакомого и незнакомого. Простор дня. Жизни. Он любит самостоятельно бродить по самым разным просторам, собирать впечатления, обдумывать, обживать. А потом делиться. Томило его не одиночество, он никогда не чувствовал себя одиноким, томила пустота рядом. Именно пустота. Именно рядом. Вот каким был итог.

Саня любил понимать. Его радовало даже нерадостное понимание. А что тут, собственно, нерадостного? Томит пустота. Томит и томит. Тоже чувство. С годами начинаешь ценить любое чувство. Вот когда бесчувствие наступает, тогда беда.

А Виктор, наверное, к Севе отправился. Приглашению, как ни странно, обрадовался. Понадеялся, наверное, что поможет ему Всеволод Андреевич. Уцепился за соломинку.

Как там Сева сказал? Они с Саней — старые грибы? Да, осень — это грибы. Но совсем не старые, а крепкие и аппетитные. Как они с Севой. Вон каких боровичков привезла Милочка! Загляденье! И Саню потянуло в лес за грибами. В субботу и воскресенье ходить по грибы — пустой номер. Грибников больше, чем грибов. Они и не пошли с Милой, хотя могли бы. В понедельник, конечно, идти еще глупее, все выбрано, все вытоптано, но хотя бы грибников нет. Вот он и погуляет по пустому просторному лесу. К тому же в загашнике у него есть заветные места — полянки, ложбинки. Кто знает, что там его ждет?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Саня подхватил корзинку и отправился по знакомой тропинке между домами к поляне, за которой начинался лес. Шел и рассуждал сам с собой по дороге. Вон каких отец боровичков набрал. И сам как боровичок. Разве скажешь, что старый? А ему до отца еще жить и жить! Мысли его опять перебежали на Милочку. В плавни поедет, рыбу будет вялить. Мужики на рыбалке, девчонки у реки на песочке. Потом будут вместе уху варить. Хорошая молодая жизнь. Он сам такой жил. И был счастлив. Хорошо, что помирились. А что обижается, тоже не страшно. Обижается, а все-таки любит. Любовь, она все превозмогает. Обиду в первую очередь. Любишь-то вопреки недостаткам. Их своей любовью сглаживаешь. И когда любишь, так тебе хорошо… А разлюбил, и жизнь потускнела. Поскучнела. Вот как оно бывает. Не от старости бывает, от сердечного простоя. А Севино настроение тоже можно понять, он от Веры отказ получил. Милочку не обворожил. Вот и впал в меланхолию. А он, Саня, на подъеме. Ему после Парижа и пишется, и переводится по-другому. Книжный текст ожил, цвета появились, запахи. Речь зазвучала с интонациями. Улицы обстроились домами, запестрели людьми, а раньше были мертвыми названиями. Тоже пустотой. А теперь фасады, балконы, витрины, магазинчики. Черные глаза с косинкой улыбаются. Из-под новой шляпки. Из зеркала в маленьком магазинчике на Риволи. Сколько этих шляпок тогда девочки перемерили. Так смеялись. И опять защемило сердце. Но не тоскливо, а тревожно и радостно.