В середине дождя - Олжас Жанайдаров

Я познакомился с Леной, когда мне исполнилось 17 лет. На первом занятии по информатике в институте нам объясняли, что такое Интернет. Лекция была скучной, и я занялся практикой — незаметно включил стоявший рядом компьютер и полез в сеть. Оказавшись в чате, я включился в разговор. Тема того разговора мне показалась интересной — обсуждали очередную книгу Пелевина, преимущественно в хвалебных тонах. Я вступил в разговор и едко, в стиле самого Пелевина, стал доказывать постулат, что этот автор — бездарь и пустышка. Это была чистейшая провокация, и праведный гнев поклонников Пелевина не преминул вспыхнуть.

Когда я собирался выйти из чата, ко мне в приват пробилась какая-то девушка. Понял я это позже — тогда же я принял ее за даму бальзаковского возраста. Она поинтересовалась, какую литературу я предпочитаю. "Какую литературу вы не любите, я уже поняла" — написала она. Завязался разговор, весьма занимательный; чувствовалось, моя собеседница — особа мудрая и начитанная. В споре о Пелевине она участия не принимала, но с интересом наблюдала за его развитием.

На свою следующую пару я опоздал на десять минут. Моей собеседнице удалось то, что не удавалось до этого сделать ни одной девушке, — заинтересовать меня. Правда, инициативу к продолжению разговора проявил не я, а она. При всей моей заинтересованности я не видел ясной цели завязавшихся отношений. К тому же, это было для меня обычно: я всегда вынуждаю девушку проявлять инициативу первой.

Она написала номер своего телефона. Помню, я очень удивился — уж слишком легкомысленным показался мне этот поступок. Я уточнил — "Это не рабочий телефон?" Она ответила: "Домашний. Я еще не работаю. Учусь в школе", и следующей фразой — "Мне 15 лет". Именно в тот момент я понял, что моя заинтересованность не случайна.

Ее звали Леной. Умная, красивая, тонкая — она являла собой все совершенное, все безупречное. Росла в достатке и любви, была единственным ребенком в семье. Отец возглавлял адвокатскую контору, мать занималась хозяйством и ненавязчивой благотворительностью. Ни горя, ни боли в своей жизни Лена не знала: таково было мое первое впечатление. Впрочем, ей не была свойственна гордыня, презрение, самовлюбленность, хотя условия жизни к этому располагали. Простота, доброта, искренность — всем этим Лена обладала, казалось, от природы.

Я всегда ищу в человеке какой-либо изъян, его темную сторону, искушающие его грехи. В Лене ничего этого не было. Я вглядывался в ее личность, намереваясь найти хоть одно мутное пятно, но она была чиста. Неестественно чиста. В этом было что-то нечеловеческое.

Что нас связало? До сих пор теряюсь с ответом. Вместе нам было очень интересно. Это была тяга, сильная тяга. Любовь? Вряд ли. Моему внутреннему миру любовь казалась инородным телом. Но в какой-то момент мне почудилось в наших отношениях то, что я потерял в трехлетнем возрасте.

У нее почти не было подруг. Ее красота и ум других девушек отпугивали; в таких случаях от женской зависти никуда не деться. Большинство знакомых составляли парни, как правило, старше 20 лет. Но молодого человека у нее не было. Я сразу понял, она умела любить, но любить, не распыляясь. Лена рассказала мне, что была влюблена лишь раз, когда ей было 13 лет: в школьного учителя. Обычная тихая, подростковая любовь.

Мы начали общаться. Вначале я воспринимал наши отношения как игру. Цинизм, въевшийся в мой характер, всегда предполагает условность, необязательность. Общение с Леной было мне приятно, наши периодические встречи возбуждали мой ум — но только ум, а не душу и не сердце. Впрочем, впервые я видел в девушке не только сексуальный объект, и мне это нравилось. Правда, походы к проституткам я не прекращал, как и не отказывал себе в удовольствии повстречаться с какой-нибудь студенткой. Лена поначалу была необычным, но всего лишь одним из многочисленных штрихов в моей картине взаимоотношений с противоположным полом.

Мы ходили в кино, художественные галереи, на выставки. Разговаривали обо всем на свете: о политике, книгах, фильмах, философии, просто о жизни. Ее откровенность порой мне поражала, как и ее непосредственность. Обычно девушки склонны кокетничать с парнями, напускать на себя загадочный вид, скрывать истинный характер. Лена была открыта, как морская даль. В ней было что-то от князя Мышкина. "Ты очень чистая, искренняя девушка. Это не может не восхищать" — однажды сказал я. Я никогда не делал комплиментов девушкам. В тот день для Лены я сделал исключение.

Она мне все больше нравилась. Невероятное дело: я стал задумываться об определенной девушке в ее отсутствие — признак зарождающейся привязанности. Я не сомневался: то же самое чувствует и Лена. Ее открытость в данном случае играла против нее самой: там, где обычная девушка приняла бы холодный, безучастный вид, Лена проявляла нежность, порыв, инициативу. Ей не приходило в голову маскировать свои чувства.

Любовь обуславливает доверие. Но доверие для Лены было не следствием любви, а повседневным явлением. Поэтому я не мог определить степень ее любви по степени ее доверия ко мне. "Почему ты хорошо ко мне относишься? А вдруг я на самом деле лжец, негодяй и подлец? — в шутку спросил я Лену. — Ты знаешь, что у меня нет друзей? Тебя это не настораживает?" Она улыбнулась в ответ. "Я не анализирую наши отношения, пытаясь выявить минусы и плюсы. Я доверяю тебе не потому, что ты хороший, а потому, что мне с тобой хорошо".

Я с сомнением отнесся к ее ответу. Я тогда не понимал главного — у нас с Леной были разные восприятия человеческого. Это я предполагаю в людях скрытые недостатки. Лена же видит в каждом человеке прежде всего сторону светлую. Она не подозревает, не сомневается, не упрекает. В мое мироощущение это не укладывалось.

Наступила зима. Мы встречались минимум раз в неделю, еще чаще созванивались. Я не делал шагов к сближению, хотя понимал, что все к этому идет. Меня что-то томило. Я осознавал, что ей нравлюсь, что постепенно она начинает испытывать ко мне больше, чем простую симпатию. Когда я это понял, я хотел порвать с ней — любви ее я боялся, такого со мной еще не было. Но тут же передумал. Мне было интересно, чем все это кончится. Для меня нет ничего интересней самопознания, а Лена являлась прекрасным инструментом для исследования собственной души.

Я начал замечать, что моя привычная циничность в присутствии Лены куда-то улетучивается. Объектом цинизма обычно является всякая пошлость, банальность, глупость, напускная моральность, простодушное лицемерие. Но цинизм бессилен перед естественностью. В общении с Леной мне нечего было своей циничностью поражать. Я становился и свободным, и беззащитным.

В метро, если она видела просящих милостыню, она всегда подавала. Однажды я попытался ей объяснить, что ее помощь бесполезна. "Разве ты не знаешь, что эти попрошайки просят не для себя? Их просто используют. А они обманывают нас, давят на жалость". "Может быть, — ответила она. — Но не все такие. Лучше дать тому, кто не заслужил, чем обойти вниманием нуждающегося". Лена только что дала мелочь какой-то старушке, мы стояли на эскалаторе. "Ты ведь никому не подаешь?" — спросила она. "Да. Никому". Она долго молчала, потом сказала: "Подавать нужно либо всем, либо никому. Так честней". "И ты выбрала первый путь? Это Сизифов труд" — сказал я. "Вся человеческая жизнь — это по большому счету труд Сизифа" — ответила она.

В другой раз, стоя в очереди в гардеробе кинотеатра, мы стали свидетелями неприятной сцены: женщина средних лет отчитывала за что-то сына лет шести. Отчитывала зло, устало, раздраженно. Голос ее становился все громче, она нависала над ним — и чуть ли не кричала в ухо. Мальчик стоял, опустив голову, из куртки торчала варежка. В какой-то момент он поднял голову, что-то пробормотал. И в ту же секунду получил сильную затрещину. И еще одну — вдогонку. Он вздрогнул, и, как ни хотел сдержаться, все-таки заплакал. Мне и в голову не пришло вмешаться. Не думали вмешиваться и остальные наблюдатели. Кто-то равнодушно отвернулся. То, как повела себя Лена, стало для меня неожиданностью.

"Как вам не стыдно! Как вы смеете бить ребенка!" — слышно, звонко выкрикнула Лена. Женщина, немного опешив, посмотрела на Лену. Она что-то хотела сказать в ответ, но осеклась. Удивительно, но ей стало стыдно. Она взяла ребенка за руку и отошла в сторону. Я посмотрел на Лену. Ее лицо пылало. Одевшись, мы вышли из кинотеатра. Мы долго шли молча. "Никогда нельзя бить детей. Никогда" — сказала наконец Лена. Я ничего не сказал.

Лена была верующей девушкой. Я же являюсь убежденным атеистом — был я им и тогда. Узнав о ее набожности, я ожидал, что она время от времени будет делать попытки меня переубедить, "наставить на путь истинный", и внутренне приготовился к беспощадным спорам. Но, к моему удивлению, Лена ни разу со мной об этом не заговорила. Темы Бога она старательно избегала. Раз я сам завел разговор о существовании Бога, но Лена не предприняла попыток его поддержать. Она терпеливо выслушала мои доводы и аргументы в пользу атеизма, но спорить со мной не стала. "Логика в этом вопросе бессильна. Невозможно глазами учуять запах, а носом услышать звук", — сказала она тогда.