Мутанты - Сергей Алексеев

– Ее китайцы строили. А у них вон стена сколько уже стоит. – Оксана встрепенулась: – Юрко! Это ты куда рукой-то полез?

– Окосана юрюнг курдук!

– Нет, ты погоди. – Она вывернулась. – Мне привыкнуть надо… А давай в хату поднимемся? Чтоб посмотреть на тебя? Что мы в подполе-то сидим?

– Тавай… Темнота плоко, юрюнг як.

Оксана попробовала приподнять люк, но тот не поддался.

– Бабушка нас закрыла…

– Юрко откроет  – Он подлез горбом под крышку. – Юрко камень потнимал, кимперлит…

И в самом деле – поднапрягся, распрямился и поднял крышку вместе со сталинским диваном, сдвинув махину в сторону.

– Да ты богатырь! – искренне восхитилась Оксана, поднимаясь в хату. – Вот это кундал!

Она вышла за ним из подпола, и тут… ойкнула, попятилась и, оступившись, полетела назад. Послышался грохот, треск и стоны… Юрко склонился над люком:

– Окосана! Окосана! Хотун канул! Польно?

– Ой, больно! Спиной ударилась.

– Хорошо! Упала – хорошо!

– Что хорошего? – чуть не плача, проговорила она. – Девушка чуть не убилась…

– Ай, хорошо! У Окосаны корп вырастет!

– Чему же ты радуешься?!

– У Юрко корп бар, у Окосаны корп бар – не обитно. Люти скажут: корпатые – тва ичига пара…

И прыгнул обратно в подпол…

Глава 10

Дременко проснулся и некоторое время лежал бездумно, как в детстве, не ощущая собственного тела, а значит, и нажитых болезней, неудобства в виде затекшей руки, зуда, гудящей головы или онемевшей шеи. Перед самым пробуждением ему приснился короткий, но яркий сон, будто он стоит на трибуне в Кремлевском дворце рядом с Брежневым, который целует его и хлопает по плечам, а огромный зал стоя им рукоплещет. По какому поводу, не понятно – то ли наградили, то ли назначили в ЦК, но ощущение приятнейшее, так что дух спирает. Он полежал некоторое время под впечатлением этого сна, потом огляделся и обнаружил, что находится в собственной постели, а как и когда попал сюда, совершенно выпало из памяти. Первой мыслью было: перебрал на второй заставе и ничего не помнит. Почему-то втемяшилось в голову, будто охота закончилась удачно, мутант был отловлен им собственноручно, и по этому случаю американец щедро угостил всех участников. Еще отметилось, что его все поздравляли и произносили слово «мутант».

Он и не сомневался сначала, что так все и было, но странно, что голова не болела и не мутило, как с похмелья.

И кстати, подумал, что зря напился до бесчувствия, надо беречь сердце, ведь вон какой уже приступ был – с остановкой. Хорошо, что не умер, выдержал…

– Ксана! – позвал Тарас Опанасович. – Я проснулся. Похмелиться дай.

В квартире стояла благостная тишина, время было предвечернее, сквозняк баловал с занавесками. Вроде бы все знакомое, привычное – родная хата, но как будто бы все обновилось, засверкало, раскрасилось, словно после черно-белого кино цветное включили. Самое интересное – выпить совсем не тянет, и хоть легкий синдром наблюдается, но раньше было всегда значительно хуже.

И как-то тревожно стало, потому он и попросил рюмку – чтобы вернуть реальность.

– Доча? Ты не бойся. Один лафитничек горилки… Для сердца, а?

«Ох сейчас начнет ругаться!» – подумал с привычным для похмельного человека озорством.

Вместо нее на пороге спальни показался почему-то телохранитель Гуменника, человек, прямо сказать, наглый, дерзкий даже с самим батькой, а когда того нет рядом, и вовсе превращающийся в пана. Кажется, он был поляком и фамилию носил соответствующую – Лях, но, подражая шефу, тоже брил голову и оставлял длинный, завернутый за ухо черный курчавый оселедец. Кроме того, что Лях сторожил тело представителя президента, он состоял при нем советником, личным политическим аналитиком, а если возникала нужда выступить на двух митингах сразу, то еще и оратором – за что его за глаза звали Геббельсом.

На подносе стоял заказанный лафитничек, но не прозрачной горилки, а чайного цвета коньяку…

Вот тут у головы опять чуть сердце не остановилось. Да что же это?

Он сделал попытку встать, но был остановлен.

– Лежи, Тарас Опанасович, – незнакомым, услужливым голосом сказал Геббельс. – И вот, прими рюмочку.

Сначала у Дременко возникла мысль, что это продолжение сна, ибо в реальности такого быть не могло – потому все и сияет кругом, и Лях как прислуга. Тарас Опанасович не любил коньяк, но во сне не выбирают, тем паче кичливый телохранитель подает. Выпил и не почувствовал ожидаемой неприятной дубильной вяжущей жгучести – словно бальзам прокатился по горлу и враз согрел сердце. Еще подумалось: при случае надо у бабки Совы спросить, к чему это, если во сне пьешь коньяк.

– Это настоящий французский, – пояснил Лях. – Полувековой выдержки. Из личных погребов батьки.

Дременко мог бы поверить в сон про то, как стоял на трибуне партсъезда, но происходящее совсем не походило на фантазии спящего разума, и тогда он догадался, что умер. И все зримое им сейчас это и есть тот свет, и уж точно не ад. Причем все устроено здесь, как в Братково, только красиво, справедливо и будто вывернуто наизнанку. Поэтому сожаления о своей кончине он не испытал, даже было все равно, как его похоронит собственное бюро ритуальных услуг – лежа как голову администрации или стоя, спустив тело в скважину.

Но в следующий миг мысль словно запнулась: что, неужели и телохранитель Гуменника умер? Раз на том свете вынужден ему прислуживать?

– Ну, проснулся, Тарас Опанасович? – Лях остался стоять возле кровати, хотя рядом был стул. – За здоровье не волнуйся. Это было новейшее снотворное средство растительного происхождения. Не оставляет никаких вредных последствий. Проверено, анализ крови сделали. Считай, что просто хорошо выспался после бессонных ночей. Перед работой.

Дременко глядел на него и не понимал, отчего это Геббельс говорит о каком-то снотворном? И будто оправдывается…

Он потрогал свое лицо, обнаружил, что давно не брит, и по вечной привычке дернулся было за халатом, чтоб пойти в ванную, но гордый поляк ему халат уже предупредительно подал и сказал:

– Бриться не нужно. Твоя роскошная борода нам пригодится.

И этим еще больше ввел в заблуждение.

– Добре, – произнес Тарас Опанасович, не узнавая своего голоса, однако вместе с ним, кажется, начала возвращаться реальность – зачесалась спина, которая во сне потела и из-за густой шерсти не проветривалась. Для этой цели на тумбочке всегда лежала китайская чесалка в виде скрюченной человеческой пятерни.

Она и сейчас лежала когтистыми пальцами вверх…

Если на том свете существует такой чудесный коньяк, а наглый, бандитского вида, Геббельс лепечет, как дипломат, то не должно быть этой пластмассовой руки и земных привычек со всеми неудобствами…

Лях отнес пустую рюмку на подносе и вернулся.

– Уважаемый Тарас Опанасович, – проникновенно проговорил он. – От имени представителя президента приношу глубочайшие извинения за случившееся. Надеюсь, ты понимаешь – это недоразумение, случайная ошибка, от которой на охоте никто не застрахован. И стрелял в тебя не мистер Странг, а совершенно другой человек, имя которого уже установлено. Он будет наказан соответствующим образом.

Этот дипломатический пассаж стал еще одним доказательством, что это не тот свет, а этот. На том не стали бы уже извиняться за прошлое и убеждать в чем-то. Например, кто в тебя стрелял, зачем и почему. Назад-то все равно ничего не вернуть и никакого судебного вердикта не вынести. А если это происходит, да еще звучит из уст склонного к самодурству Ляха, привыкшего прислуживать большим чинам, значит, вокруг бренная и суровая реальность.

– Мистер Странг находился на своем номере, – продолжал убеждать Геббельс, – и с него не сходил. Он физически не мог произвести выстрел. Тебя обнаружили спящим совершенно в другой стороне и на значительном расстоянии. К тому же американец был вооружен прекрасной ночной оптикой. И мог бы определить, есть у тебя основной признак мутации – третий глаз – или нет его. Ты же помнишь, где попал под выстрел?

Дременко не помнил абсолютно никаких деталей охоты, тем более момента самого выстрела. Сохранилось некое смикшированное последнее впечатление, что ему было очень душно, не хватало воздуха, как во время сердечного приступа. Однако голова не стал ничего объяснять.

– Да, я помню место, – проговорил он. – И у меня нет претензий к мистеру Странгу.

Этого и ждал телохранитель.

– Вот уже правильный базар. – Он резко перешел с дипломатической мовы на привычную бандитскую. – Сам знаешь, охота – рискованное мероприятие. И ответственное. Дело касается престижа государства. Задействованы большие люди, а сколько забашляли! А тут вместо мутанта подстрелили голову администрации! Малейшая утечка – и труба. Сразу же пресса, официальные лица, развод на бабки. Батько Гуменник ценит твою личную преданность, Тарас Опанасович.

По старой партийной еще привычке и принципиальности Дременко не любил кичливых холуев, но свыкся и вынужденно их терпел, потому что иногда через них только и можно было решать насущные вопросы сельской глубинки. По крайней мере, суть их была открыта и понятна. Однажды через Ляха ему удалось пробить дополнительное финансирование дома престарелых, находящегося в нищенском состоянии. Причем без всяких заморочек – приехал человек, привез полтора миллиона гривен и даже расписки не взял. Правда, потом телохранитель за каждую потребовал отчета – на что потрачено…