Августин. Беспокойное сердце - Тронд Берг Эриксен

Мистика Августина не носит личного характера. Он углубляется в себя не для того, чтобы понять свои чувства или пережить нечто, недоступное другим. Он углубляется в себя, чтобы найти истину, более общую и обычную, чем все то, что он может найти в преходящем мире. Тем не менее, Августин становится едва ли не пленником церковного единства. Он не сразу поймет, что объединение вокруг простых истин, разделяемых многими, столь же ценно, как познание универсальных истин, доступных разуму немногих. Нам представляется, что именно борьба с донатистами сделала Августина христианином в ортодоксальном смысле. Но тогда он уже много лет был священнослужителем.

Глава 15. Память — это путь к истине

Современное понимание личности опирается на явное, но тем не менее странное разграничение внешнего и внутреннего. Оно объясняется особой историей, в которой Августин играет главную роль. Принято считать, что мысли и чувства есть нечто, находящееся внутри нас, что мы обладаем способностями, которые, возможно, могут выражаться во внешнем, находящемся вне нас, мире. Мы полагаем, что в каждом человеке существуют неизвестные силы, неизведанные глубины, что мы, как нам кажется, обладаем природой, которая может проявиться с неожиданной силой.

Не все культуры или эпохи так воспринимали себя. Напротив, подобное самотолкование — особенность современного западного человека Мы убеждены, что несем в себе «личность» подобно тому, как наши тела вмещают другие осязаемые органы. Августин говорит Богу. «Я вернулся к себе самому и, руководимый Тобою, вошел в самые глубины свои: я смог это сделать, потому что «стал Ты помощником моим». Я вошел и увидел оком души моей, как ни слабо оно было, над этим самым оком души моей, над разумом моим, Свет немеркнущий» (Исп. VII, 10; IX, 4). Главная мысль Августина заключается в том, что человек не может раскрыть перед другим человеком свои самые сокровенные глубины, он может раскрыть их только перед Богом (О пользе веры, 23). Путь к самому себе ведет в себя: «Мы пребываем в пути, и путь этот проходит не через внешнее пространство, но через внутреннее, где зло совершенных нами грехов преграждает нам путь, как густой кустарник» (О христ. учен. I, 34). Таким образом граница между внешним и внутренним четко отмечена грехопадением.

В своей книге «Источники «Я». Становление современной личности» (Taylor, С. «The Sources of the Self», 1989) Чарльз Тейлор показывает, что в западном мышлении представления о правильном и неправильном способствовали развитию идеи о тождестве личности. Никто в истории не имел в виду точно того же, что имеем в виду мы, современные люди, говоря «я» и «ты». Когда древние греки говорили: «Познай самого себя!», они подразумевали нечто другое, чем мы, произнося те же слова. У Августина nosce te ipsum означает, что душа должна познать себя, дабы найти свое место — как госпожа тела и как слуга Бога (О Троице, X, 5). Представления об обращенном вовнутрь и обращенном вовне, о внутреннем и внешнем, по всей видимости, были взаимосвязаны с другими идеями и их историей — с личным и общественным, мыслью и речью, чтением и письмом.

Платон требовал, чтобы всем правил разум. Он полагал, что только тогда, когда более высокие части души управляют более низкими, человек может сдерживать себя. Разум создает порядок в смуте. В разумной душе царит порядок, потому что она победила неустойчивые страсти. Разум устанавливает в душе покой и гармонию. Там, где правит разум, у человека появляется некий центр тяжести. Его больше не шатает из стороны в сторону. Ибо желания и страсти не знают предела. Только разум в состоянии определить деятеля и ограничить его.

Таким образом, в антропологии Платона разум гарантирует цельность, покой и концентрацию вокруг некоего центра. Разум — это око, которое позволяет нам видеть вещи такими, каковы они есть, и еще: разум есть источник морального самообладания. В этой форме учение Платона о душе встречается в различных вариантах у стоиков, христиан и современных мыслителей. Но во всех этих вариантах душу населяли также и другими элементами. Особенно важной считалась воля, которой Платон несколько легкомысленно не придавал значения.

До Платона, в архаической Элладе, «душа», или psyche, была жизнью, покидавшей тело, когда оно умирало, но ни в коем случав не сущностью личности, не центром сознания. У Гомера различные свойства и стимулы придаются обычно различным частям тела или внутренним органам: сердцу, легким, желудку. Пика своей высоты герои Гомера в «Илиаде» и «Одиссее» достигают, когда на них оказывают влияние боги: вот тогда они превосходят самих себя. Внезапные порывы, вдохновенное мужество и непобедимые силы всегда объясняются таким божественным вмешательством.

Только культура полиса в классические времена локализирует в человеке моральную ответственность. Сознание становится внутренним представителем социального порядка. Античному полису тоже известны экстатические состояния, но он ценит расчет, здравый смысл и самоконтроль. В полисе душа человека подчиняется единому центру. Мысли и чувства занимают свое место в системе, на которой держится основа существующих норм. Душевная гармония и равновесие в полисе являются идеалами точно так же, как гармония и равновесие между политическими силами и интересами. У каждого человека, как и во всем обществе, разум стал органом управления и источником морали. Концентрация души вокруг разума у Платона и в полисе служит Августину предпосылкой обращения к внутреннему миру личности.

Разум у Платона призван помочь в понимании мирового порядка. Душа — малая часть большого целого, и только в свете этого большого целого душа может найти свою форму и понять свою функцию. Взгляд на мировой порядок — это взгляд на хорошее и лучшее. Лучшее является как объединяющее целое, как образ того, для чего все должно быть хорошо. Только когда душа упорядочена в целостности — и как эта целостность — она может обнаружить свою природу. Платон считал, что источник всех норм, в том числе и моральных, находится не внутри нас, а вовне. Ибо космический порядок нельзя узреть, не любя его и не желая походить на него. Привилегия философов в том, что их глаза приучены видеть объективное добро.

Следовательно, источник истины, красоты и добра Платон и его ученики полагали вне человека. Поэтому разум не был самодостаточным внутренним качеством личности. Напротив, он простирался над самим собой и своим носителем, дабы постичь принцип порядка природы. Образ пещеры в «Государстве» говорит не о человеке, нашедшем самого себя, а о человеке, который освободился от иллюзий телесного мира, дабы обратить взгляд в верном направлении на вечное и неизменное. Душа должна освободиться от своих цепей, приковывающих ее к земному, чтобы научиться видеть вещи такими, каковы они есть в действительности, должна стремиться от материального к нематериальному, от телесного к бестелесному, от изменчивого к вечному.

В ранних произведениях Августина душа тоже бестелесна и вечна. Поэтому она и не находит себя, пока не узрит то, что в мире бестелесно и вечно. Бог сам не имеет тела. Ничто в нем не может быть зримо глазами человека. Он не подвержен ни вреду, ни переменам. Он не сотворен и не из чего не составлен, говорит Августин. Поэтому он не принес и не создал никакого зла (О пользе веры, 36). Ибо между бренными и вечными вещами есть разница. Бренные вещи человек любит главным образом до того, как сможет обладать ими, ибо они теряют свою ценность по мере того, как он их получает. Ведь они не питают душу, имеющую свое истинное и настоящее прибежище в вечном. Вечное же человек, напротив, любит сильнее, когда достигнет его, чем когда оно существует только в его надеждах. Как бы высоко, стремясь к вечному, человек ни ценил его, оно становится еще более ценным, когда он достигает цели (О христ. учен. I, 27–29).

Платоновский разум был отдаленно сродни тому, что мы на современном языке зовем «разумом». Для греческого философа разум не был орудием, а питался светом извне и созерцал вечность. Платоновский разум не управлял никакими процессами, не строил домов, но раскрывал и открывал что–то, уже существующее. Учение Аристотеля о «философии» — theoria — основывалось на том же понимании души как зеркала вечного миропорядка. Theoria — не столько «наука» или «исследование» в современном смысле, сколько созерцание и размышление, то есть отражение внешнего порядка. Превосходство theoria как носительницы высшего знания, объясняется не энергией, которую она распространяет, но силой, которую она воспринимает. Платоновские и аристотелевские души не действуют на самом высоком уровне, а пребывают в покое, как и тот порядок, который они отражают.

***

Когда поздние христиане говорили, что «дух бодр, плоть же немощна» (Мф. 26, 41), эта антитеза часто воспринималась как платоновское противопоставление тела и души, хотя на самом деле это нечто совершенно иное. Смысл этой антитезы лежит не в противопоставлении материального и нематериального, преходящего и вечного. Для евангелистов и апостола Павла — это способность следовать воле Божией, являющейся великим порогом между «Духом» и «плотью» (1 Кор. 15, 50; Еф. 6,12). Августин заимствует у Платона ряд мотивов, но переосмысляет их, приспосабливая к христианскому учению. Идеи становятся животворящей мыслью Божией, а Бог — самим добром. Учение о душе приспосабливается к божественной персонификации конечной основы мирового порядка. Благодаря животворящей мысли Бога все сотворенные Им вещи присутствовали в Его замысле.