Сказания Древней Японии - Садзанами Сандзин

вино.

Взяв чашечку и совершенно не подозревая страшного умысла, крывшегося в этом, Хасэ-химэ осушила свою чашечку одновременно с Ходзюмару.

«Отлично! Дело ловко удалось!» – подумала с тайной радостью Тэруё, наблюдавшая за этим, и с минуты на минуту стала ожидать действия яда. Но девушке как ни в чем не бывало. Незаметно ни малейшей перемены в ней.

«Что за штука! Однако тут что-то не так», – подумала Тэруё, которой это начало казаться странным. Вдруг игравший около нее Ходзюмару вскрикнул и начал биться в корчах. Цвет лица у него внезапно изменился, кровь хлынула изо рта.

«Неужели я перепутала фляжки? О, что я наделала!» – заволновалась Тэруё.

Поднялся переполох. Ребенку оказана была вся помощь, но ничто не помогало. В конце концов Ходзюмару умер.

Конечно, этот несчастный случай явился не более чем заслуженным наказанием за те страшные замыслы, которые питала в душе своей Тэруё, но, злая и несправедливая мачеха, она ничуть и не подумала об этом. Она во всем винила лишь Хасэ-химэ, считала ее причиной того, что она сама же по собственной оплошности умертвила своего ребенка. И пуще прежнего возненавидела она ее.

Хасэ-химэ исполнилось тринадцать лет. Как раз в это время случилось, что тогдашний микадо стал чувствовать себя нездоровым. Начали доискиваться причин болезни и нашли. Дело заключалось в том, что в то время воды реки Тацугавы сильно увеличились и неистовый шум их отдавался в голове божественного сына неба, причиняя боль. Во все храмы разосланы были указы начать моления о прекращении шума воды, но никакие моления не могли воздействовать, и шум не смирялся.

Тогда все заговорили о том, что Хасэ-химэ, дочь министра Тоёнари, несмотря на свой юный еще возраст, стяжала себе славу сложением песен и что если она сложит и продекламирует песню, то шум может и прекратиться.

Тотчас же воспоследовал императорский указ Хасэ-химэ, чтобы она сложила и прочла песню на берегу реки Тацугавы. Дело шло о здравии божественного микадо, и Хасэ-химэ приложила все свои способности.

Вознеся горячие молитвы ками и хотокэ[131] и возвысив голос, она продекламировала:

Вздымайтесь вы, волны, высоко!

Не шуми, Тацугава-река!

И страдания неба потомка

Унесет пусть забвенья рука!

Едва она прочла стихотворение, чудом умолкли шум и рев вод и здрав стал совершенно в тот же миг микадо. Дивился он необычайно этому. Тотчас же повелел он призвать Хасэ-химэ и в награду за песнь пожаловал ее званием тюдзё. И стали все звать Хасэ-химэ после этого Тюдзё-химэ, и дивились ей все до последнего.

Одной душе только не на радость было это.

Не радовалась одна только Тэруё, мачеха девушки. Собственный ее ребенок умер от яда, отравленный ею же самою, а ее падчерица Хасэ-химэ, напротив, живет и преуспевает в жизни. Она снискала расположение микадо, она всецело пользуется любовью отца. Тяжело стало мачехе, и зависть, и злоба, и тоска, и ненависть как огнем жгли грудь ее. Опять начала она строить злые козни: начала клеветать на девушку отцу ее. Но не внимал он наговорам ее. И вот тогда, выждав время, когда Тоёнари находился в отлучке из дома, приказала она одному из слуг, по имени Катода, увезти ни в чем не повинную девушку в Хибарияму, в провинции Кии, и там убить ее.

Не смел ослушаться Катода приказа госпожи. Усадив Хасэ-химэ в паланкин, он отправился с нею в горные дебри Хибариямы. Но он хорошо знал, что девушка не виновата ни в чем, что ничего нехорошего нет за ней. И как же было ему убить ее, сколько бы там ни приказывала госпожа его! Опять же и вернуть ее обратно в отчий дом нечего было и думать.

Жаль было ему бедную девушку. И вот он надумал.

Живо выстроил он в глубине гор хижину и, решив не возвращаться домой и сам, вызвал сюда свою жену, и вдвоем они стали служить девушке, заботясь о ней. Возвратился Тоёнари из отлучки, спросил о дочери. Тэруё наговорила ему, что Хасэ-химэ убежала из дому и исчезла совсем после какой-то там выкинутой ею нехорошей проделки. Тоёнари был поражен, услышав это.

Он рад бы вернуть дочь домой, но не мог дознаться, где она находится. Так дело и осталось.

Прошло некоторое время. Однажды Тоёнари в сопровождении большой свиты отправился на охоту в Хибарияму. И вот он видит в одной из горных лощин уединенную хижину, а в ней красивую девушку, склонившуюся в чтении над священными буддийскими свитками.

«Не случайно она тут! Зачем живет, что делает здесь, в этих страшных горах, такая юная девушка?» – с удивлением подумал он и, быстро подойдя, взглянул на нее. О неожиданность! Девушка оказалась не кем иным, как его дорогим детищем, его дочерью Хасэ-химэ.

– Ты! Ты, Хасэ-химэ?! – воскликнул он не своим голосом.

Девушка также была поражена:

– О! Это ты, отец? Как же я исстрадалась, как истосковалась по тебе!

Она кинулась к отцу и, припав к нему, навзрыд зарыдала. От радости, от счастья рыдала она. Такая удивительная встреча! Тоёнари думал, что он видит это просто во сне. И он стал расспрашивать, каким образом очутилась здесь она, его юная дочь.

Тогда вышел из соседнего помещения Катода.

– Приветствую тебя, господин! – сказал он. – А как она очутилась здесь, так вот изволь выслушать.

И он подробно рассказал все: и о злом нраве Тэруё, и о преследовании ею ни в чем не повинной Хасэ-химэ. В ужас пришел Тоёнари, прослушав рассказ, и возмутилась душа его. Сейчас же прекратил он охоту и вместе с Хасэ-химэ и обоими Катода возвратился в свои палаты. Проведав об их возвращении, Тэруё сообразила, что ей придется жутко, и тут же куда-то скрылась, исчезнув навсегда из дому. Свободной грудью вздохнула Хасэ-химэ, когда не стало в доме ее злой мачехи. Теперь зажила она спокойно и всю любовь, всю нежность и преданность свою сосредоточила только на одном отце. Преданные слуги Катода, муж и жена, заботившиеся о девушке, были щедро награждены и стали жить в довольстве и покое.

Ниспосланная богиней Каннон Хасэ-химэ была проникнута глубокой верой в Будду. Впоследствии она выткала из нитей лотоса картину буддийского рая…

И лотосовая мандара[132] Тюдзё-химэ известна всем и каждому.

Кошки и крысы

Триста лет тому назад правительством издан был указ, которым повелевалось, чтобы все до единой кошки в столице, содержавшиеся до того на привязи, были освобождены от веревок и содержались на свободе.

И вот разные Бути, Михэ, Тама, Кома, которые до этого были привязаны за шею к столбам, были отвязаны в силу указа и получили свободу. Рады были они необычайно. Они прыгали от радости как дети. Когда наступала хорошая погода после продолжительного дождя, не позволявшего никуда выйти и побегать взапуски друг перед другом, старались выскочить на свободу. Они залезали на заборы, взбирались на кровли. Теперь они могли делать что хочется. Более пожилые и степенные устраивали на сушильнях приятельские пирушки, понатащив туда рыбы, самого лакомого для них кушанья. Молодежь, более живая и предприимчивая, устраивала на широком лугу игрища, гоняясь за бабочками, забавляясь игрой в мяч. Везде и повсюду в это время кошек было полным-полно. Они прямо-таки забрали все в свои руки и чванились необычайно, разгуливая с горделивым видом, задрав кверху нос и вытянув вверх, как палка, свой длинный хвост: «Мы-де