Ниндзя с Лубянки - Роман Ронин

слух, что и башню в ближайшие дни взорвут, и главный рынок Москвы снесут в одночасье. Хотя московские власти немедленно выступили с опровержением, часть старьевщиков перебралась сюда – под стены и на стены Китай-города, где Советская власть до сих пор воспринималась как нечто почти иллюзорное.

Даже наверху, на старых артиллерийских площадках вдоль стен, жили люди. Стояли палатки, между давно уже проросшими сквозь древнюю кирпичную кладку березами и топольками были натянуты брезентовые тенты, стояли печки, дощатые коробки, служившие одновременно и столами, и стульями. Все это живописно расцвечивалось старыми, грязными и дырявыми тряпками, выполнявшими функции ковров, полотенец и даже одежды местных жителей – в массе своей профессиональных нищих, с высоты старой крепостной стены наблюдавших за рынком, милицией и всей прилегающей к стене территорией. Сегодня неожиданным образом эти коммунальные проблемы усложнили задачу Арсения Тимофеевича Чена.

Путь Марейкиса лежал как раз сюда. В китайской прачечной на Знаменке, почти прямо напротив здания Наркомата по военным и морским делам, ему удалось узнать, что нужный ему человек живет здесь, у Ильинских ворот, и найти его можно в магазине под названием «Китайский чай Чжоу». На Знаменку Чен попал, в свою очередь, из Марьиной Рощи, из китайского общежития. Марейкису пришлось наведаться туда самому, чтобы навести справки. Для визита он не стал придумывать какой-то необыкновенный маскарад. Просто надел один из лучших костюмов, взяв шляпу и тросточку. Придя в общежитие, быстро нашел старшего и, разговаривая с ним по-китайски, старался не скрывать отчетливый японский акцент.

Господина Ода, как представился Чен китайцу – еще не старому пройдохе с внешностью и манерами Чингисхана на покое, очень интересовало исчезновение господина Чжоу. Так как господин Ода представляет в Москве одну японскую компанию, уполномоченную вести дела по самым разным торговым вопросам, объяснял Чен китайцу, его крайне беспокоит телеграмма из Владивостока, где ожидали прибытия господина Чжоу для переговоров о поставке в Москву чая и других товаров из Японии в обход, так сказать, препонов советской бюрократической системы Внешторга.

Китаец заволновался. Клялся, что ничего не знал ни о каких переговорах с японской компанией, равно как и о причинах отъезда Чжоу во Владивосток. Только обмолвился, что Чжоу – очень уважаемый человек, разговаривать о котором за глаза не только недостойно, но, может быть, даже и небезопасно. А что до Владивостока, так нет причин беспокоиться. В конце концов, господин Чжоу если что-то сказал, то обязательно сделает, а во Владивостоке он бывает раз в два-три месяца, так что нет, нет ровным счетом никаких причин для беспокойства. Но если уважаемый господин Ода все-таки взволнован и испытывает некоторую тревогу, то он может справиться о здоровье Чжоу в прачечной на Знаменке, напротив военного министерства русских.

Из общежития Чен вышел задумчивый. Чжоу, теперь это становилось совершенно ясно, был не просто поваром. Осторожная почтительность, с которой старшина общежития говорил о нем, регулярные визиты во Владивосток, сильное и откровенное удивление при известии, что Чжоу ведет какие-то дела с японцами, – все это не слишком подходило для разговора об обычном безработном кашеваре. И почему, интересно, о нем должны знать в прачечной?

Китайских прачечных в Москве все еще оставалось довольно много. Сохранились они с дореволюционных времен и ныне числились одним из основных видов деловой активности выходцев из Поднебесной. В последнее время, правда, дела у них шли не особенно хорошо: москвичи после ликвидации нэпа все меньше отдавали в стирку белья и сорочек – не было денег, и стирать-то стало особо не для кого. Большая часть населения русской столицы теперь пролетарии. Зачем им надо отдавать свои рубахи и кальсоны в прачечную китайцам за деньги, если русские бабы делают то же самое на коммунальной кухне совершенно бесплатно? Положение китайской диаспоры пока еще спасал начинающийся по всей стране голод. Москву он уже затронул, и настоящий чай из продажи давно пропал. Его выдавали микроскопическими дозами по карточкам, и это был, конечно, не чай, а чайная пыль. Истинный напиток богов москвичи – известные на всю страну чаехлёбы – могли купить только у них – «ходей», как называли в России выходцев из Поднебесной. Торговали китайцы и трубочками, в которые, если подуть, с другого конца надувался краснорожий чертик, смешно пищавший человечьим голосом при сдувании: «Уйди – Уйди!» Но все же прачечные еще жили, и, оказывается, одна из них существовала на Знаменке, под носом у высших советских военных.

«Интересно, – размышлял Арсений Тимофеевич о причинах такого местоположения. – С одной стороны, логично. Арбат и его окрестности – место в Москве дорогое, престижное. Люди тут живут часто непростые, с должностями, квартирами и даже прислугой. Такие как раз имеют возможность сдавать свою одежду в стирку китайским прачкам, но…» Чен хорошо знал о японской методике ведения слежки за военными объектами, безотказно срабатывавшей и в китайскую войну 1894–1895 годов, и в войну с Россией десятилетием позже. Японские разведчики любили, прикинувшись теми же китайскими прачками или, еще лучше, открыв фотоателье напротив ворот вражеской воинской части, вести наблюдение за ее жизнью, распорядком, переписывать по биркам имена господ офицеров или делать их групповые фото, на которых с оборотной стороны непременно указывались должности, звания и фамилии всех запечатленных на память, равно как и действительные наименования их подразделений и частей. «Неужели здесь то же самое? Надо будет передать информацию нашим, чтобы проверили аккуратно, – думал Чен, – но это потом. Сначала – Чжоу».

Прачечную найти оказалось непросто. Она ютилась в подвале особняка, еще недавно использовавшегося в качестве здания Военной академии. Первое, что увидел Марейкис, спускаясь во влажный, дышащий паром и насквозь пропахший стиркой подвал, был огромный, прислоненный к стене стенд, явно снятый из какого-то учебного класса той самой академии. В стенд по верхнему краю было вбито множество гвоздей, на которых висели землистого цвета папки фабрики «Картонажник» с вставленными в них заляпанными листами бумаги и примотанные резинками огрызки карандашей. Изредка к стенду подходили люди, одетые в широкие штаны, но голые по пояс, обутые в клеенчатые тапки без задников, – видимо, учетчики – и что-то быстро-быстро заполняли в листочках по-китайски. Чен попытался прочесть небрежную скоропись, но наполовину понял, наполовину догадался, что это всего-навсего учетные ведомости поступившего, постиранного и выданного белья. Подробнее разобраться в скорописи ему было сложно. Намалеванные грубыми рабочими руками иероглифы лишь отдаленно напоминали ему роскошные образцы скорописи, которые он изучал в колледже и которыми был увешан дом Сакамото-сэнсэя. Да и внимание Арсения привлекли не иероглифические записи, а то, что было под ними, под грязными бумажками. Стенд отображал построение