На день погребения моего - Томас Пинчон

просто вернуться туда — похоже на 1890-й, кажется, я помню эту студию в Чикаго, или можем отправиться даже в более ранние времена, или...

 Мерль с такой легкостью озвучил план, что Лью пришло на ум, что его мысли читают.

 —  Что вы говорили о том, чтобы отправить три эти фотографии по разным направлениям...другие возможности...

 — Это рекалибровка свободного члена, или РСЧ, выманивает Розуэлла из мастерской в ближайший подпольный бар, у него на это никогда не хватает терпения. Мы еще изучаем этот феномен, но, кажется, он как-то встроен в природу серебра. Еще когда я был молодым алхимиком в ложе «Как поживаете», Айова, встретил этого спагириста старой школы по имени Доддлинг, он показал мне, как получать серебро, выращивать, как дерево. Он называл это Деревом Дианы, богини Луны и прочее. Дьявольская вещь. Берете серебро, амальгамируете с ртутью, добавляете ее в достаточном количестве, усиливаете азотной кислотой, ждете. Разрази меня гром, если довольно скоро эта смесь не начнет пускать ветви, только быстрее, а со временем — даже листву.

 —  Ветви, — сказал Лью.

—  Прямо на ваших глазах — или под вашими линзами, поскольку вам нужно увеличение. Доддлинг сказал — это потому что серебро живое. У него свои развилки, оно делает выбор, как все мы.

  — Помните, всё будет происходить в тишине.

Вы ее не услышите.

  — Может быть, нет...но, возможно...

В технической среде, развращенной менее чем возвышенными мотивами и меркантилизмом, «противопоставляемым Вражескому Ветру» (как говорится в ранних эпопеях о путешествиях во времени), то и дело возникала одна сердобольная история о машине времени, о путешествии во времени во имя любви, без надежды на успех, не говоря уже о награде.

Сейчас, словно ужасный поток времени разлился во вневременное мгновение, не было большей проблемы, чем переключение на другой путь... Трот жила, каким-то более осязаемым образом, чем память или горе, вечно молодая, они встречались, пока не пали жертвой неостановимого водопада Времени, вскоре он понял, что это —  увеличенное изображение ее лица и тела, волосы вытянуты в изобильную копну, которую потом следует зашпилить и освободить, и переукладывать снова и снова, одна женщина за другой усаживается в свете лампы в конце дня, полного забот, в льняной цитадели матроны, румяна, метаморфозы, возникновение и маскировка, ямочки и линии, лицо каждого года сталкивается с другим в падении, от которого захватывает дух...

 — Но...я не понимаю... Вы имеете в виду тот момент, когда разбилась машина? Или зиму, когда у меня была лихорадка?

Она говорила скромно, потупившись, словно оцепенев от того, из чего она вышла, почти слишком молода для женщины, которую он помнил, невинна, словно до сих пор бессмертна. Свет, кажется, собирался в основном на ее лице и волосах. Он представлял, что пытается докричаться до нее сквозь пылеобразные скопления света, не столь оптического, сколь — темпорального, как бы ни переносил его Эфир Времени, жестоко скапливавшийся в невесомые барьеры между ними. Она, возможно, уже не знала, кто он и через что они прошли вместе. Ее ли голос он слышал? Видит ли она его из тех математических туманов, в которые ушла?

Мерль поднял глаза от панели управления и коснулся полей невидимой шляпы.

 — Похоже, один из них интересуется наукой. Но, пройдя ваш отрезок пути, я хотел бы, чтобы он был длиннее, вот и всё.

А в конце рабочего дня, когда все источники света, кажется, ушли в себя, поскольку начали отбрасывать тень, когда они с Розуэллом обходили дружественные подпольные пабы — такова была его почти еженощная привычка, Мерль еще раз завел Интегроскоп и включил одну из фотографий Далли, снимок он сделал, когда ей было двенадцать, еще в «Литл Хеллкайт» в Сан-Хуане, стояла у трубопровода, не просто улыбаясь в камеру, а умирая со смеху от чего-то, что Мерль пытался вспомнить, но не мог. Может быть, где-то в невидимом воздухе висел снежок, который он в нее бросил.

Хотя он довольно часто оставался в их совместном прошлом, до того, как она ушла, сегодня ночью он решил довести всё до сегодняшнего дня, перемотал на высокой скорости размывку всего ее времени от Теллурида до Нью-Йорка, Венеции и Войны, до сегодняшнего вечера, хотя в Париже сейчас было утро, она как раз выходила из номера, шла на вокзал и ехала на остановку в пригороде, banlieue, где на сотни футов в небо резко возвышался радиопередатчик на миллион ватт, уже забытый артефакт Войны, ему показалось, что под башней он узнал альтернатор Бетено-Латура, а под башней — маленькая студия с геранями на окнах, где Далли пила кофе и ела бриошь, сидя возле панели управления, пока оператор с этими заостренными французскими усами искал координаты Лос-Анджелеса, теперь Мерль понял, дрожа в лихорадке уверенности, вскочил и побежал в другой конец мастерской, покрутил ручки приемника, расцветшие туманом индиго, и тут же изображение ее безмолвных губ на стене плавно синхронизировалось, ее изображение начало говорить.

Далекий усиливающийся женский голос проповедовал сквозь ночной Эфир столь же четко, как если бы она находилась в комнате. Он смотрел на нее, медленно качая головой, а она смотрела в ответ, улыбаясь, говорила неспешно, словно тоже могла его видеть.

Часть пятая. Рю-дю-Департ

  —  ...он попросил моей руки, — говорила Далли, — он — тот самый парень, но мы могли с тобой связаться, даже если бы знали, где ты...

Чувство такое, словно бросить бутылку в океан, разве что она знала, что Мерль здесь. Ясно представляя вероятность того, что его здесь нет, учитывая Войну, океан и континент Северной Америки, и спектр радиочастот, кажется, расширявшийся каждый раз, когда она смотрела на него. Лучи каким-то образом возникали над ней и находили дорогу прямо к нему, прямо и истинно.

Рене курила одну за другой сигареты «Голуаз», изучая ее сквозь дым. У него было не до конца сформировавшееся мнение о ней как о духовном медиуме, разговаривающим с мертвыми. Очевидно, несанкционированное использование оборудования, но, по правде говоря, оно было в новинку, были армейские запчасти, немного заносило. Эти дополнительные незарегистрированные передачи — и мадемуазель Ридо пусть не воображает, что она одна в Париже так занята —  позволяли устанавливать связи между людьми, детали сталкивались и частично упраздняли друг друга, изучали ожидания друг друга, искали средние величины,