Библиотека географа - Джон Фасман

— Что в таком случае вы имеете в виду, называя себя опосредованной жертвой Второй мировой войны?

— Нас фактически вытеснили из страны после тысяча девятьсот сорок восьмого года. Для стран того региона это отнюдь не уникальное явление. Назовем это жестокой иронией истории. Считалось, что Израиль станет землей обетованной и безопасным пристанищем для евреев всего мира. Но это скорее мечта, нежели реальность, особенно в свете того, что там происходит сейчас. Но как бы то ни было, тогда евреи на всем Среднем Востоке пришли в движение и покинули страны и города, в которых жили на протяжении веков. К примеру, дом, где обитала моя семья, был построен еще моим прапрапрадедушкой почти за двести лет до этих событий. Мы уезжали оттуда в спешке, и я даже не знаю, кто там сейчас живет.

— Итак, вы отправились в Израиль?

— Ну нет. Мой отец, правда, обдумывал такую возможность, но я сомневаюсь, что он как потомок людей, существовавших веками в Персии среди христиан, мусульман и зороастрийцев — а кого там только не было! — смог бы проживать в исключительно еврейском окружении. Ну так вот: его друг голландец, которого он знал еще до войны и которому удалось пережить лагеря, связался с ним в пятидесятом году и предложил место раввина в уцелевшей сефардской общине в Лейдене, где мы и оказались вместо Израиля. Должно быть, именно по этой причине у меня появился акцент, похожий на немецкий. Присовокупите к этому ирландский акцент миссис Маклинахан из Белфаста, которая после смерти матери воспитывала нас с братьями, и вы получите представление о моем произношении, которое, смею утверждать, совершенно уникально.

В этот момент появилась Маура с двумя исходящими паром мисками и с дюжиной устриц на стеклянном блюде. Помимо этого, она принесла маленькие кувшинчики с различными соусами: соусом-коктейль, портерным соусом с резедой и соевым с добавлением имбиря и лимонного сока. Обычно я сырые морепродукты не ем, и за все годы, проведенные на северо-востоке, так и не удосужился попробовать устрицы. Но не желая, чтобы профессор Джадид принял меня за какого-нибудь дремучего провинциала, я храбро подцепил устрицу на вилку и проглотил. Пока этот холодный комок слизи с привкусом морской соли путешествовал по моему пищеводу, я задавался вопросом, какому умнику первому пришло в голову глотать подобную гадость и не вырвет ли меня, когда устрица окажется в моем желудке. Между тем Маура поставила перед профессором миску с неким варевом белого цвета, а передо мной — красного, и спросила:

— Вы знаете, почему он заказал эти блюда, не так ли? — Я покачал головой. — Они приготовлены по его рецепту.

Я вопросительно посмотрел на профессора. Маура рассмеялась.

— Иногда Антон приходит к нам по понедельникам, когда ресторан закрыт, и часами возится на кухне. В результате его изысканий возникли два этих блюда. Полагаю, у нас в меню всегда найдется три-четыре блюда, приготовленных по его рецептам. Или пять?

— Пять, — ответил Джадид, лучась от удовольствия, как именинник. — «Чиоппино», «уотерзоои», «шарк-таджин» и… что же еще? Ах да! Рыба гриль с хермулой и мартини «Джадид». Есть еще джин со льдом с привкусом траппы и долькой лимона.

— Это правда. Но Антон, положа руку на сердце, скажи, кто еще, кроме тебя, заказывает мартини «Джадид»? — спросила Маура.

— Не моя проблема, дорогая, что у людей плохо со вкусом. Все, что я могу сделать, — это предложить широкой публике свое творение. Но навязать его не в силах.

Маура отошла, широко улыбаясь. Надо сказать, что благодаря улыбке ее лицо помолодело лет на десять.

— Ну а теперь расскажите, как продвигается ваша работа, — предложил профессор, изящным движением вытирая салфеткой рот. Он, наверное, и спелеологией занимался бы с не меньшим изяществом. — Итак, поведайте мне, как обстоят дела в «реальном мире», о котором мы, профессора, столько всего слышим. Мне весьма любопытно, что нового вы узнали о Яне.

— К сожалению, очень немного. Я до сих пор не знаю, как и почему он умер. Между тем коронера, который делал вскрытие, два дня назад сбила машина.

— Боже мой! Надеюсь, все в порядке?

— Нет. Он был убит, а водитель даже не остановился.

— Какой ужас!

— Действительно… Коронер не закончил свою работу, но тем не менее успел сообщить, что обнаружил в трупе кое-какие несообразности. Единственным же человеком, который хоть что-то знал о Яне, оказалась Ханна, которая…

— Кто такая Ханна?

— Извините. Это учительница музыки, его соседка.

— Которую, судя по всему, вы неплохо знаете, коль скоро называете по имени.

— Хм… знаю. Вернее, думаю, что знаю. Она необычная.

— До такой степени, что, говоря о ней, вы начинаете заикаться и краснеть? Но продолжайте, прошу вас…

— Ваш племянник подтвердил, что Яна дважды арестовывали. Причем оба раза — за стрельбу из пистолета.

— Вы напомнили мне, что Джозеф заинтересовался этой историей. У него, видите ли, были кое-какие неприятности по службе, и он несколько недель безвылазно просидел у себя за столом в участке. А разговор с вами послужил для него своего рода стимулятором.

— А какие у него были неприятности?

Профессор Джадид вздохнул и прищурился.

— Полагаю, Джозеф всегда был немного сорвиголовой. Это у него от отца, моего старшего брата Дэниела, который любил шляться по лейденским боксерским залам и кварталам с дурной репутацией, пока я сидел в библиотеках. Тем не менее Джозеф парень сообразительный, старательный и очень даже приличный, но упрям как мул и, скажем так, слишком остро реагирует на насилие. В октябре некая машина протаранила его автомобиль, стоявший на парковочной площадке. Он начал ругаться с водителем. Дело дошло до рукоприкладства, и Джозеф, что весьма печально, ударил его по лицу, сломал нос и выбил два зуба. Водитель оказался приятелем мэра, и Джозефу, к большому его неудовольствию, предложили следующие пять недель «патрулировать за письменным столом» — так он по этому поводу выразился. Полагаю, у Джозефа из-за этого развилось нечто вроде «кабинетной лихорадки». Но как бы то ни было, он просил меня спросить у вас, не сможете ли вы заехать к нему в следующий понедельник.

— Вы имеете в виду в полицейский участок? Разумеется.

— Вот и чудесно. Я сегодня же вечером сообщу ему об этом. Как я уже говорил, с Джозефом не так-то просто поладить. Но коль скоро он уже помог вам и, очевидно, собирается продолжать в том же духе, можно предположить, что вы ему понравились.

— Могу я задать вам вопрос? По поводу того, что засело у меня в мозгу после разговора с Джозефом?

— Ну конечно.

— Почему он называл вас дядюшкой Абом?

— Все очень просто. При рождении меня нарекли Авраамом. Я изменил это имя на Антон, когда поступил в Лейденский университет. Соответственно мои родители, дедушки и бабушки, тетушки и дядюшки звали меня Ави; университетские друзья и коллеги в Уикендене — Антон. Что же касается моей жены, младших родственников и близких друзей — то они знают меня как Аба. Абсурд, правда? В свою защиту могу лишь сказать, что в те годы менять имена было в духе времени.

— Впечатляет. Меня лично всегда называли Полом. Могу я задать вам один вопрос?

— Мне кажется, вы его уже задали. Будем считать, что вы хотели сказать «еще один». Что ж, задавайте.

— Вы сказали, что профессора Пюхапэева не уволили потому, что он находился в штате. Но какое это имеет значение? Профессоров сплошь и рядом увольняют за опрометчивые высказывания или за один лишь намек на сексуальное домогательство. А в данном случае имела место стрельба из окна факультета. Не говоря о том, что он почти не преподавал и никого по научным вопросам не консультировал. В газеты это не попало, но копы-то знали. Почему, спрашивается, от Пюхапэева не избавились втихую, не поднимая шума?

Профессор вытер губы салфеткой и вылил в свой бокал остатки вина из бутылки.

— Скажите, журналисты действительно используют выражение «не для печати», или так бывает только в кино?

— Нет, мы и вправду так говорим.

— Отлично. В таком случае то, что я вам сейчас скажу, не для печати. Согласны?

Я кивнул.

— В первый раз Ян выстрелил из своего пистолета в январе девяносто пятого года. Попал в кошку и до смерти напугал ночного сторожа департамента. Возглавлял факультет тогда профессор Кроули, который в свое время помог Яну попасть в штат, хотя у многих имелись значительные сомнения относительно его вступления в должность профессора в университете такого, как наш, калибра. Гамильтон поддержал кандидатуру Пюхапэева, и только благодаря этому Ян получил место в штате.

Итак, когда Ян выстрелил из пистолета в первый раз, Гамильтон не пожалел усилий, чтобы замять инцидент и сведения о нем не просочились в газеты. Не представляю, как он убедил полицию не передавать информацию в прессу, но нисколько бы не удивился, узнав, что значительную роль в этом сыграли деньги. В конце концов, это Уикенден. У меня сложилось впечатление, будто об этом инциденте знали всего четыре профессора факультета, включая меня самого. Это можно назвать остаточным влиянием славы, которой в свое время пользовался Гамильтон Кроули, хотя он и сейчас считается местной знаменитостью. Эта слава привлекла к нему множество студентов и всеобщее внимание и он ясно дал понять, что если против Яна — его протеже, как он считал — будут предприняты какие-то действия, он уйдет из университета. Не знаю, какая репутация у Гамильтона среди студентов сейчас, но, пожалуй, его влияние никто не оспаривает и по сию пору. В связи с этим администрация преследовать Пюхапэева не стала; он лишь заверил, что носить пистолет в университет больше не будет, мы же пообещали хранить по этому поводу молчание.